Война. 1941—1945 - Илья Эренбург
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это было всего три года тому назад. Как давно это было! Защищая Ленинград, погиб председатель колхоза «Заветы Ильича». Учитель Бобров убит у Сталинграда. Его Оля — связистка, сейчас она в Румынии. Архитектор Чебуев — командир саперного батальона, он дважды был ранен и прославился при переправе через Днепр. Вася не стал ни лингвистом, ни историком, он — разведчик. Автора пьесы «Машенька» убила бомба. Люди теперь гадают: каким будет июнь и где мы начнем наступать?
Чтобы глина стала кувшином, надо ее обжечь. Суда смолят и сталь остужают. Мы узнали закал. О зрелом гении говорят: «Он достиг детской простоты». Это неточно: есть простота начала и есть другая простота — мудрости. Между ними часто вся жизнь. Кто знает, как далеко мы шагнули за три года? На полях боя мы увидели то, чего не было в книгах. Жизнь оказалась проще и сложнее. Суровый солдат улыбнется ребенку или цветку, но сотни вздорных радостей и ничтожных горестей, три года тому назад волновавших его, теперь в нем вызывают пренебрежение. Он понял, что счастье не электрическая лампочка (повернешь — и вспыхнет), а та искра, которую высекают из кремня. Он теперь предпочитает чащу проложенным дорожкам. Он узнал, что слова условны, а кровь вязка. О человеке говорят: возмужал. О народе мы скажем: возрос.
Есть связь между душевным опытом каждого фронтовика и знаменами гвардии. «Прицел меньше один», — говорит лейтенант, он вызывает огонь на себя. Он не ищет смерти и не боится ее, он понял, что смерть входит в жизнь наравне с цветами и девушками. Этот лейтенант не философствует — ему недосуг, он говорит о дистанциях, о почте, о щах. Но он и впрямь стал философом: он осознал жизнь.
У нас были до войны высокие идеи, богатейшая, страна, таланты, возможности. Нам порой не хватало одного: опыта. В каждом деле важен не только замысел, но и выполнение. В боях наш народ научился выполнять задуманное. Ведь если ошибется наводчик, если поспешит снайпер, если замешкается танкист, битва будет проиграна. Я знаю многих майоров, которые начали войну как рядовые. Важнее другое: рядовой 1944 года не прежний рядовой. На груди у нашего народа маршальская звезда. Вот почему армия, отступавшая летом 1941 года, теперь стучится в ворота Германии.
Из тех немцев, которые 22 июня 1941-го перешли нашу границу, немного осталось в живых. У ветеранов в голове коллекция географических названий. Где только они не побывали! Будь они туристами, они могли бы сказать: «Мы достигли своего». Но это не туристы, это завоеватели. Много ли им пользы от того, что они увидали горы Кавказа, пески Египта, Волгу и Днепр? А надписи на немецких крестах от Сталинграда до Байе и от Карелии до Ливии — это адрес-календарь вчерашней Германии. За спиной у них развалины немецких городов. О том ли они мечтали? Они шли в Индию, в Сибирь, и вот они на тех самых местах, где три года тому назад готовились к походу…
Они теперь говорят об обороне, значит, они потеряли войну. Англичане в 1940 году могли стойко ожидать вторжения: они знали, что защищают свой остров, свои права, свою свободу. Когда немцы дошли до Волги, мы не пали духом: мы защищали русскую землю и Советское государство. У немцев не может быть того высокого сознания, которое позволяет в беде сохранить бодрость. На Германию никто не нападал. Мы идем к ним как истцы и как судьи. Нельзя быть подвижником с отмычкой в кармане и с детской кровью на руках. Германия была сильна, пока она завоевывала, для набегов росли ее дети. Но напрасно Гитлер рассчитывает на душевную силу неудачливых налетчиков.
Год тому назад немцы еще не понимали всего значения Сталинграда. Они готовились к наступлению на Курскую дугу. Они думали отыграться «тиграми» и «пантерами». Это наступление длилось недолго, и оно было последним наступлением Германии. Теперь немцы угрюмо гадают: где им будет нанесен очередной удар? Наше наступление на Выборг и взятие его лишний раз напомнило, что пришла пора решающих штурмов.
Три года войны на нашем фронте подготовили операции союзников в Нормандии. Американские корреспонденты удивленно отмечают, что среди пленных немцев — подростки и пожилые. Это не потому, что немки двадцать пять лет тому назад не рожали сыновей. Это потому, что двадцатипятилетние немцы убиты в России. Теперь ничто не спасет Германию от окружения — ни «летающие снаряды», ни порхающие фон Папены. Котантенская операция подходит к концу, за ней последуют крупнейшие битвы. Французские партизаны терзают захватчиков. В Италии немцы начинают походить на итальянцев: по пленоспособности и бегоспособности. Все это только начало, но как это начало близко к концу!
Я не говорю, что развязка будет легкой. Перед нами не абстрактный немецкий народ, а вполне реальная многомиллионная банда убийц… Перед нами фашисты, связанные круговой порукой. Они ищут лазейку. Они хотят сыграть вничью. Они мечтают отложить партию на двадцать лет. Они будут яростно отбиваться, и последние «четверть часа» будут тяжелыми. Но все равно мы будем в Берлине: это было предрешено 22 июня 1941 года, в тот самый час, когда немцы на нас напали.
Нас ведет туда справедливый гнев. Наша земля и прежде видала захватчиков. Петр пил за побежденных шведов. Русские, придя в Париж, ласкали детей наполеоновских солдат. Разве можно сравнить наци со шведами Карла или с французами Бонапарта? Обдуманно, спокойно, аккуратно немцы совершали свои бесчеловечные дела — чтобы освободить Россию от русских, чтобы показать свое расовое превосходство, чтобы развлечься. Простить можно живого человека, а не робота, не мастера «душегубок», не «банщиков» из тех бараков, где немцы газами убивают женщин. Можно простить за себя, не за детей. В Мариуполе 20 октября 1941 года немцы повели несколько тысяч жителей на казнь. Обреченным приказали раздеться. Крохотный Владя, не понимая, что его ждет, кричал: «Мама, мы будем купаться?..» Кто посмеет простить за Владю?
В Симеизской обсерватории немцы устроили конюшню, и на площадке, где астрономы изучали ход светил, солдаты испражнялись.
Мы не хотим разбивать телескопы Иены. Мы не хотим жечь дом Гете. Мы не хотим мазать губы немецких детей синильной кислотой. Мы ходим одного: очистить мир от преступников. Мы хотим надеть на Германию смирительную рубашку. Мы хотим прийти к ним, чтобы никогда больше они не пришли к нам. Этим мы спасем не только русских детей и Советский Союз, но все человечество.
Три года страдает моя земля… Я не знаю, каким будет день, когда мы войдем в Берлин, — знойным, дождливым или студеным, но я знаю, что, проходя по унылым казарменным улицам немецкой столицы, каждый из нас вспомнит июньское утро, жизнь, рассеченную пополам. Надломив саблю над головой Германии, мы скажем: больше никогда!
Путь к Германии
Две недели я провел с наступающими войсками в Белоруссии и в Литве. Прошло время, когда нас удовлетворяли описания эпизодов, сделанные наспех военными корреспондентами, и еще не настало время для той эпопеи, где художественные детали создадут нечто целое. Мне хочется рассказать о самом главном. Весь мир спрашивает себя: что произошло в течение последних недель? Ведь еще недавно немцы были на полпути между Оршей и Смоленском, а теперь Красная Армия за Неманом, и она спешит, окрыленная гневом, надеждой, к границам Германии.
В предместье Вильнюса на кладбище Рос был сборный пункт для немецких военнопленных. Шел дождь, и осыпались чересчур пышные красные розы. У ворот стояли партизаны — светловолосый литовский крестьянин и смуглая девушка, еврейка, студентка Виленского университета. Каждые десять минут приводили новых пленных. Они глядели тусклыми непонимающими глазами. Бой не замолкал: он шел за дома, за улицы в центре города. Среди мрамора и буйной травы на старых могилах сидели пленные немцы. Один из них, капитан Мюллерх, уныло говорил: «Что случилось? Три года тому назад мы шли на восток, оставляя вас в тылу. Мы как будто не хотели вас замечать. А теперь?.. Немцы еще были на шоссе Могилев — Минск, а вы уже ворвались в Вильно. Мы защищали здесь несколько улиц, а вы уже были у Немана. Теперь вы как будто не хотите замечать нас. И я спрашиваю себя — существуем ли мы?..» Он долго что-то бубнил под дождем. Вдруг раздался острый, невыносимый крик: упала ворона, раненная где-то на соседней улице и долетевшая до кладбища Рос, чтобы умереть у ног немецкого завоевателя.
На следующий день летний дождь сменился осенним. Было очень холодно. Я шел по городу к западной окраине. У лазарета Скрев еще разрывались мины: последние группы немцев пытались защищаться в лесочке. Горели дома. На тротуарах лежали тела убитых жителей. Мне запомнился мертвый старик: он сжимал в руке палку. Потом мы увидели трупы немцев, брошенные машины с барахлом, с шампанским и пипифаксом, с пистолетами и наусниками, с Железными крестами и с банками крема «для смягчения кожи». Мы прошли в центр города, и необычайная его красота потрясла меня: холмы, древний замок, костелы в стиле барокко, холмы и старые тенистые деревья, старые женщины, молящиеся у Остробрамских ворот, и юноши-партизаны с гранатами, узенькие средневековые улицы, напоминающие Краков, Вену, Париж, улица Писателей и дом, где жил Мицкевич, изогнутые жеманные святые костелов Казимира и Анны и мемориальная доска на православном соборе, напоминающая, что здесь, в городе Вильно, император Петр Великий в 1705 году присутствовал на молебствии по случаю победы над Карлом XII, постоялые дворы, где стояли гренадеры Наполеона, красота женщин и певучий язык — крайний Запад нашей державы. Бойцы шли в атаку. Я увидел на груди бронзовые медали с зелеными ленточками: это были сталинградцы. Они проделали путь от Волги до Днепра, и теперь они прошли к Вилии, и каждый из них знал, что он идет через Неман к Шпрее. Это не эпизод, это даже не глава, это торжественное начало эпилога.