Литература как жизнь. Том II - Дмитрий Михайлович Урнов

таких представителей. И вот если говорить о нём и об Ильине – это совершенно разные люди. У них на всё были различные точки зрения. Но тот и другой были бесконечно связаны с Россией. Могли быть люди совершенно разных убеждений, но с той же творческой напряженностью стремившиеся к России.

Вопрос. Читая и перечитывая Федотова, получаешь впечатление, что он был верующим человеком, который всю жизнь сомневался, христианская ли у него вера?

Д. Д. Федотов был исключительно чистым и интеллектуально честным человеком. Он боялся… как бы это сказать… всякого перебора. Ему казалось, что и в религии нашей много надуманного, преувеличение какое-то… Например, он говорил: «Митрополит Всея Америки – как это нескромно! При чем здесь вся Америка и вся Канада? Люди пыжатся, что-то изображают из себя. А это небольшая кучка людей». Георгий Петрович Федотов, по-моему, олицетворение скромности. Порядочности и скромности. Не принимал он преувеличений – это раз. Во-вторых, он был по своим убеждениям социалистом, о чем он писал и говорил. Опять-таки не в смысле членства в партии. Он стремился к тому, чтобы была действительно справедливость. Чтобы власть не принадлежала какому-то одному человеку или олигархии. Чтобы власть была справедливо распределена. Чтобы государство заботилось о человеке. Он был интеллектуальным социалистом. Ему чужда была Империя как таковая. Император, культ власти, силы, славы – это ему было чуждо. Он стремился к тому, чтобы государство беспокоилось о благосостоянии людей.

Вопрос. Он прошел сложный путь. Принадлежал полностью к старой России. Правнук полицмейстера, сын высокопоставленного чиновника, он ушел в революцию, стал социал-демократом, был марксистом, но отойдя и от марксизма, и от революции, он, как вы заметили, никогда не отрекался от своих прежних убеждений.

Д. Д. Нет, не отрекался. Он согласен был с идеей, не принимал её исполнения. Он очень отрицательно относился к советскому социализму. Власть, партия, которые называли себя социалистами, – с этим был несогласен. Согласен был с основной идеей.

Вопрос. Ещё о религиозности. Почему он так настороженно и тревожно относился к собственной религиозности и к религиозности своих современников? Считал, что они недостаточно ортодоксальны?

Д. Д. Я думаю, что дело тут не в ортодоксальности. Как я уже сказал, он видел какую-то искусственность в религиозности. Он хотел, чтобы религиозное чувство строилось гораздо проще, честнее, прямее, скромнее. Ему не нравилась напыщенность, торжественность в нашем религиозном обряде. Он не был против обрядов. Потому что и каждый обряд, который у нас есть, может выполняться серьезно, скромно, с пониманием того, что делается. Его коробили наши слишком торжественные архиерейские службы, он хотел видеть в религии больше скромности, простоты, без безвкусной напыщенности.

Вопрос. То, о чем вы говорите, это основная идея его последнего труда, который был издан на английском языке, но по крайней мере наполовину был подготовлен самим Георгием Петровичем. Там он говорит, что его интересовала не объективная сторона – не обрядность, а субъективная, то есть личный религиозный опыт, он рассматривал веру как проявление того, что Господь действует с помощью человеческого сотрудничества: человек должен помогать Богу[229]. Так ли это?

Д. Д. В том и заключается основа веры: человек является сотрудником – своим творчеством, своей верой, своей любовью участвует в миротворении, в создании или, как говорит Солженицын, обустройстве человеческого общества.

Вопрос. Когда вы в первый раз приехали в Россию и какое у вас было общее впечатление?

Д. Д. Я в первый раз приехал в Россию в 65-м году. Общее впечатление вам покажется странным – Московский форштадт. Это из Риги. В мое время, до Второй Мировой войны, в городе было три части – Новая Рига, современная, Старая Рига, средневековый город, немецкий, и Московский форштадт, Московское предместье. Это была провинциальная Россия ещё прошлого века. Тут и деревянные домики, скамеечки, в субботу и воскресенье сидят парни, в красных рубашках, с балалайками, лущат семечки, пьют водочку, и большие фабрики. И когда я в первый раз приехал в Россию, то, помню, жене сказал: это Московский форштадт, вышедший из девятнадцатого века. Ничего нового я не увидел, увидел Россию, которая была близка нам. А сейчас Москва мало отличается от любого европейского города. Хорошо это? Вопрос сложный. Я считаю, что американское влияние, эти буги-вуги разные, всё это вредное влияние, очень вредное. У меня есть надежда, что Путин сделает, что другим не удавалось сделать. Он медленно, но верно делает. Он неглупый человек, и когда он говорит, он умно говорит, скромно, никогда глупостей не говорит. Так что не знаю, может быть ему удастся навести порядок. Я боюсь за Америку, в Америке сейчас порядок начинает пошатываться. А надежды на Россию я не терял никогда.

Странный случай с профессором

«Новое, широкоупотребимое слово вошло в американский разговорный язык. Деконструкция – это слово, даже если оно и не всегда означает то, ради чего создаются понятия с определенным смыслом, возымело непреодолимую привлекательность для употребления в самых разных сферах».

Дэвид Леман. «Приметы времени. Поль де Ман и деконструкция».

Поль де Ман, литературовед-деконструктивист из Йельского Университета, вкрадчиво уточнил: «Европеец», как только в нашем разговоре проскользнуло, что он – бельгиец. Одарил меня де Ман улыбкой, которую у его последователей и сторонников было принято считать обворожительной. Улыбка натянуто-фальшивая и, конечно, многозначительная, хотя нельзя было понять значения той улыбки. Никто ещё не знал, что Поль де Ман скрывает свое бельгийское если не происхождение, то прошлое. Уже после его смерти, с появлением в печати разоблачительных материалов, разразился скандал.

«Вымысел будет принят за факт, а факт за вымысел», – так определил основную идею де Мана мой младший соученик по МГУ Илья Ильин. Действительно, этому учил де Ман, «самый (по определению Ильи) авторитетный представитель американского деконструктивизма». Экспортированный за океан из Франции деконструктивизм явился последним словом интерпретации, Поль де Ман оказался радикальным пропагандистом метода: во всяком тексте, переставляя смысловые ударения, можно обнаружить противоречия и внутреннюю несогласованность. Странно, что Илья, очень знающий, назвал де Мана «исследователем», когда уже стало известно: он, если не военный преступник, то сбежавший от закона и возмездия пособник преступников, лжец, плагиатор, ещё и двоеженец. И двоеженец может быть исследователем. И лжец, и плагиатор. Даже преступник. Но Поль де Ман ничего не исследовал – изрекал. Он измывался над текстами. Он был манипулятором, стремившимся доказать, что всё можно вывернуть наизнанку и черное принять за белое.

Ради чего наводится густая тень на плетень, не догадывались, пока не открылось, почему Поль де Ман настаивал на бессмысленности