Парижский антиквар. Сделаем это по-голландски - Александр Алексеевич Другов

— Но я-то переношу.

— Хорошо, пошли. Я подожду, покаты будешь питаться этой гадостью.

С вывески жизнерадостный толстяк в поварском колпаке радостно сулит неземное блаженство в виде только что выловленной сельди. Воропаев выводит меня точно на ларек и, получив свою мечту нового улова, устраивается у столика.

Очищенная и потрошеная жирненькая тушка селедки подается с мелко порезанным луковым салатом, который, как я понимаю, должен перебить рыбный аромат свежепосоленной сельди. Однако лук явно пасует перед стойким запахом рыбьего жира, который издает поданное мне блюдо. Воропаев запускает сразу половину селедки в рот, держа ее за хвост, и вытягивает сквозь зубы уже голый остов. Так селедку едят в Голландии.

— С Панченко не командировка, а мучение. Экономит, в рестораны не ходит. А ведь что запоминаешь в каждой командировке? Ты скажешь — работу. А. я скажу — национальную кухню.

Пока Воропаев самодовольно треплется, я делю свое внимание между коллегой и поблескивающей на солнце большой черной вороной. Ворона неторопливо марширует туда и обратно по газону перед нами. Никакой очевидной цели у вороны нет — она просто гуляет. Ворона гораздо интересней Воропаева: в настоящий момент он тривиально питается, тогда как птица изучает окружающий мир. Причемделаетэтосприсущейее породе цинизмом. Погуляв по газону, ворона индифферентно приближается боком к ребенку примерно одного года от роду и принимается его разглядывать. Подобного рода внимание не сулит ничего хорошего. Выглядит ворона весьма и весьма добродушно, но кто поверит внешнему виду вороны? Делаю движение, чтобы отогнать птицу, но опаздываю. Дождавшись, когда ребенок отвлечется на проезжающего мимо велосипедиста, ворона стремительно выхватывает у него из руки сверкающую погремушку и, буркнув сквозь сжатый клюв что-то вроде «Раззява!», взмывает в крону огромной липы. Ребенок разражается оглушительным ревом.

— Материалы, которые ты просил, лежат в пакете. Возьми. Там не особенно много, но кое-что есть.

Воропаев, вытирая салфеткой руки, скашивает глаз на лежащий на столике пластиковый пакет. Стянув со стола пакет, благодарю его скупым кивком.

— У меня еще одна просьба. Лично к тебе.

Воропаев скользящим взглядом окидывает сквер и жестом предлагает идти за ним.

— Я тебя слушаю. Чего ты хотел?

— Сибилеву может придти в голову вывезти меня в Москву. Кто знает, какая информация может быть у меня на руках в этот момент. Иначе говоря, вы можете все сорвать. Я хочу иметь возможность убедить его. Даже не возможность, а только шанс. Ведь я имею право на шанс?

Воропаев молчит и уже широко шагает к стоящей вдалеке машине. В боковом окне видно широкое капитальное лицо Панченко. Мы почти подходим к машине, когда Воропаев едва слышно бурчит:

— Ты с ума сошел. До встречи.

— Я?! С ума сошел?!

От этого возгласа Воропаев вздрагивает, а Панченко только едва заметно поднимает брови. Воропаев пытается с независимым видом открыть переднюю дверь машины, но я вырываю ее и снова захлопываю.

— Это все, что ты можешь сказать?! Я из шкуры лезу, чтобы доказать, что чист, прошу только дать мне шанс, а ты…

Какой это оказывается восторг — не сдерживать свои чувства, орать и бесноваться, выкрикивать то, что ты думаешь. Такое любому человеку не всегда доводится, а уж на нашей проклятой работе и подавно. Пожилая пара на другой стороне улицы останавливается и со спокойным интересом разглядывает нас.

— Что же вы за скоты такие!

Машина гулко отзывается на удар ногой в крыло, два раза ныряет вправо и влево и замирает. Панченко любознательно вытягивает шею, пытаясь сквозь лобовое стекло оценить нанесенный казенному автомобилю ущерб, понимает, что с водительского места правое крыло не увидишь, и меланхолично включает зажигание. Воспользовавшись тем, что ручка двери освободилась, Воропаев шустро усаживается в машину, и они отчаливают.

* * *

Ну что ж, дело вступает в самую опасную стадию. Если до сих пор противника еще что-то удерживало от скорой и беспощадной расправы, то в ближайшее время он будет вынужден стать гораздо менее миролюбивым. Противоречивость ситуации заключается в том, что Ван Айхен — если он правильно определен как главное действующее лицо — должен постараться убрать меня до того, как удастся раскопать реальную информацию о его деятельности. И как раз получение такой информации может дать мне шанс на спасение. Словом, банальное соревнование: выигрывает первый добежавший до цели.

Но как один из важных шагов на этом пути нужен выход на прессу. Если говорить более конкретно, необходим Якоб, приятель Лиз, и дорога к нему закрыта из-за моей болтливости. Не далее как вчера я в мимолетном разговоре неосмотрительно указал на то, что кое-кто питает явную слабость к рослым голландцам. Ерундовое замечание, даже не смешное. Но Лиз метнула в мою сторону огненный взгляд и с тех пор больше не разговаривала со мной.

Проблема же заключается в том, что номера телефона Якоба у меня нет. А при мысли о том, чтобы обратиться к Лиз, мне становится нехорошо. В редакцию звонить бесполезно: ни одна газета не даст номера телефона или адреса своего сотрудника. В большинстве случаев их даже к телефону не подзывают. После получаса тягостных раздумий я обреченно плетусь в номер к Лиз. Что ж, будем валяться в ногах у женщин. Как говорится, это мы любим и умеем.

Лиз о чем-то весело болтает с Азатом, положив босые ноги на журнальный столик. Увидев меня, Азат вскакивает и уходит к себе, а Лиз молча берет книгу и поворачивается к лампе. Я между тем торопливо выбираю самую льстивую из заготовленных фраз. Бросив на меня через некоторое время искоса взгляд, Лиз молча опускает глаза и переворачивает страницу. Приходится на время забыть о своем достоинстве и прибегнуть к самым радикальным средствам.

— Лиз, солнышко, я хотел узнать, как у тебя дела, и извиниться за свою болтливость. Мне не нужно было этого говорить, там, на острове. Но, понимаешь…

— Пошел вон.

— Лиз, ну зачем ты так. Повернись ко мне, посмотри. Ты увидишь, как я стою на коленях и молю о прошении.

Никогда не видел, чтобы человек так быстро разворачивался вместе со стулом. Лиз с любопытством и удовольствием оглядывает мою покаянную и коленопреклоненную фигуру. Медленно подползая к ней, продолжаю униженно канючить:

— Лиз, Священное Писание велит нам прощать даже врагов своих. А я ведь тебе не враг, правда?

— Нет, ты не враг. Ты неблагодарная свинья. Я заботилась о тебе, относилась, как старшая сестра, а ты…

— Лиз, я и отношусь к тебе, как к старшей сестре.

За эти слова я получаю довольно ощутимый удар книгой по