Разыскания о начале Руси. Вместо введения в русскую историю - Дмитрий Иванович Иловайский

церкви в Константинополе и что от сей последней церкви киевские варяги получали для себя священников (С. 63). Одним словом, мы видим полный произвол в догадках и толкованиях автора по самому существенному предмету его книги (как известно, его докторской диссертации).

Приступая к крещению Владимира, г. Голубинский выражает свое прискорбие о том, что он должен уничтожить старую веру в летописную повесть об этом крещении: «Неумолимый долг историка заставляет нас сказать, что повесть эта не заключает в себе ничего истинного, что она есть позднейший вымысел, по всей вероятности, не русский, а греческий». Он признает ее «позднейшею вставкой в летописи», не имеющею связи с предыдущим (С. 91). Затем автор старается опровергнуть летописный рассказ. Мы не будем разбирать этих опровержений, хотя не согласны с ним в некоторых подробностях. Обратим внимание только на явное противоречие: сочинитель не задумывается вычеркнуть из летописи даже эту священную легенду, тогда как благоговеет перед басней о призвании варягов и не обнаруживает ни малейших критических попыток в вопросе о позднейшем смешении в летописях варягов с русью и таких позднейших глоссах, как фраза: «мнози бо беша Варязи христиане».

Устранив легенду о выборе веры и крещении Владимира, г. Голубинский ведет опять длинные рассуждения о том, как варяги, служившие прежде в Константинополе, вводили христианскую веру в России. Следить за этими рассуждениями, по их запутанности и беспрерывно встречающимся произвольным догадкам, мы отказываемся, а поставим ему на вид следующие обстоятельства: говоря о перемене религии, кажется, можно было бы коснуться прежней, старой религии народа. Автор этого не касается. Толкуя о договорах с греками, он совсем не замечает, что его мнимые варяги поклоняются Перуну и Волосу, а не Тору и Одину. Положим, это обычный промах норманистов. Но вот что особенно удивительно в историке русской церкви, это совершенный пропуск вопроса о церковнославянской грамоте и славянском богослужении. По мнению г. Голубинского, христианство ввели в России варяги; они же ввели у нас грамотность, причем воспользовались готскою письменностью. И эта готская грамотность образовалась у нас, по-видимому, до Владимира (С. 83). С другой стороны, Владимир, по толкованиям автора, только продолжал дело варягов и сам принял крещение не от греков или болгар, а именно от варягов (С. 110–112). Когда же и каким образом готская грамотность и готское богослужение превратились в славянское, на это книга г. Голубинского ответа не дает. Нам казалось бы, что автор начальной истории нашего христианства на первом плане должен иметь вопрос о церковнославянском богослужении и тесно связанной с ним славянской грамотности; пройти мимо этого вопроса просто немыслимо.

Вот к чему приводят норманнские измышления хотя и умных людей, но нетвердых в исторической критике!

Любопытна также последняя глава (IV) книги г. Голубинского, трактующая о древнерусском просвещении. Он пытается доказать, что в домонгольский период у нас просвещение отнюдь не стояло выше, чем в период татарского ига, и что иго это никакого особого ущерба русскому просвещению не сделало. О таком воззрении можно только сказать: ново и оригинально, но исторически неверно. Очевидно, г. Голубинский не задумывался над такими сохранившимися до нас произведениями домонгольской руси, как, например, Слово о полку Игореве и Дмитриевский собор во Владимире. Ему и в голову не пришло сравнить их с произведениями последующей, то есть татарской, эпохи.

Обратимся к третьему сочинению, то есть к «Очеркам русской истории в памятниках быта». Перед нами труд, далеко оставляющий за собою оба предыдущие по своему более добросовестному отношению к источникам, ясному и толковому изложению; к тому же он снабжен хорошими рисунками памятников. Это очень полезное пособие для знакомства с домонгольским периодом русской истории. Мы не будем останавливаться на некоторых замечаниях, которые могли бы сделать по поводу того или другого положения. Коснемся только отношений этого труда к вопросу о происхождении русской народности и к мнениям о древнем русском искусстве.

В первой части сочинения, в которой автор начинает свое изложение с каменного века и обозревает народы, обитавшие в Восточной Европе, он как будто не отделяет руссов от славян, например, при описании судовых караванов на Днепре и обрядов трупосожжения. Но во второй части, посвященной преимущественно киевскому периоду, он является вдруг норманистом и последователем летописных басен. Это обстоятельство помешало ему, например, более исторично взглянуть на древнейший Киев. Ему так же, как мифическим Аскольду и Диру, Киев во второй половине IX в. представляется «небольшим городком на горе». Исходя из этого положения автор считает за «первоначальный городок Киев» вершину «так называемой Старо-Киевской горы» (С. 9). А Подол, по его мнению, начал заселяться позднее, собственно при Владимире I и Ярославе I (С. 11). Мы полагаем, что в действительности происходило наоборот. По всем признакам, поселение на Подоле было древнее верхнего города. Множество предметов каменного века, находимых в соседних береговых низинах, ясно говорит – в какую глубокую древность простиралось их заселение. На то же обстоятельство указывают остатки пещерных жилищ. А затем, с установлением водного торгового пути, конечно, начал обстроиваться нижний город как судовая пристань. Отсюда поселения постепенно распространились вверх по холмам и удольям. Тогда-то обстроился верхний город или кремль, как укрепленное жилище князя и его дружины, возворившихся здесь уже в виду значительного и торгового поселения. Таков естественный ход вещей по отношению к данной местности. А что Киев «только со второй половины X в. стал быстро возрастать и к концу XI в. уже успел увеличиться в двадцать раз против своего первоначального объема» (С. 9), то есть объема второй половины IX в., это совершенная гипербола, навеянная басней о вокняжении здесь варяжских выходцев.

Неверный исходный пункт (господство в Киеве варягов) ведет автора и к дальнейшим натяжкам, именно там, где он рассуждает о князе и его отношениях к народу. Непонятным является, почему же не Новгород, а Киев, столь незначительный еще во второй половине IX в., в начале X, то есть при Олеге, является уже значительным торговым городом, главою обширной страны, имевшей и другие славные торговые города, как Чернигов, Любеч, Переяславль? Откуда в этом якобы маленьком городке, отвоеванном у хазар варягами, так быстро развилось шумное народное вече, ограничивавшее княжескую власть? Откуда произошли эти «ряды», или уговоры народа с князем? Да откуда, наконец, взялся сам этот сильный славяно-русский народ киевлян (о котором арабские писатели ясно говорят тоже в начале X в.), если в IX в. он был слаб и ничтожен и переходил то к хазарскому, то к варяжскому господству?

В обзоре Владимиро-Суздальского края автор сообщает результаты курганных раскопок в области мерян, причем пользуется исследованием графа Уварова «Меряне и их быт по