Поколение пепла - Алексей Доронин

Кто знает, в чем была причина всплеска аутистических расстройств в конце двадцатого века? Что появилось тогда такого, чего раньше не было? Может, бытовые неионизирующие излучения?

Данилов слышал и другую версию. Один психолог считал, что такие отклонения – атавизм, наследие тех времен, когда не было ни родовой общины, ни семьи, ни даже первобытного стада, а приматы-одиночки бродили по бескрайним джунглям. Когда человек не был социальным животным.

Атавизм, проявившийся в связи с размыванием социальных связей. С отсутствием необходимости жить в тесной спайке с другими людьми. Каким он был, человек той цивилизации? Плоский одномерный «модульный» человек-потребитель, человек-работник, человек-знак. И открытая кровоточащая рана у того, кто не хотел быть таким, пытался состыковаться душой с теми, кому это не было нужно.

Синдром Аспергера когда-то помог одному компьютерному гению создать операционную систему, которая пришла в каждый дом и офис, стать первым богачом планеты – богаче нефтяных шейхов – и человеком, изменившим мир. Но изменить себя он не смог. И в один момент бросил все, чтоб отдать остаток жизни семье и своему благотворительному фонду.

Данилову этот изначальный дар-изъян тоже помог, хоть и не в наживании богатства. Дал возможность видеть людей не изнутри, а со стороны, изучать, как инопланетян. Помог и избежать части их ошибок. Уйти от человечества, чтоб остаться человеком – не парадокс, а банальная правда, которую понимали за много веков до него отшельники и монахи всех религий, а до этого – ведуны и шаманы.

Последующие годы были такими быстрыми, что Данилов едва успевал их считать. Лето, зима, весна и осень сменяли друг друга, как огни светофора.

Странная штука жизнь. Сначала вырвала его из привычного болота, заставила стать бродягой, рабочим, воином, даже палачом и царедворцем, а теперь вот снова, сделав полный круг, вернула его на стезю учителя. Еще один, профессиональный, круг замкнулся вслед за пространственным и временным.

Только теперь Александр делал все иначе. Вместо того, чтобы просто выполнять ненавистные ему обязанности, постарался, попытался увидеть в этом деле смысл. И постепенно пришел от халтуры и очковтирательства к настоящему труду педагога. По крайней мере, ему хотелось думать, что он не просто долдонит в уши ученикам, а поддерживает огонь, не дает погаснуть той искре цивилизации, про которую говорил старый сукин сын Богданов.

Данилов видел, что только у детей эта искра и оставалась. Они могли представить себя и эльфами, и космонавтами, и жителями древнего утерянного мира. А взрослых вокруг него жизнь уже согнула, вогнала в колею, в борозду, как тягловых лошадей, за пределами которой они не видели ничего. И это была не их вина.

– В девяносто первом ненцы стояли под самой Москвой, – заученно твердила девочка Таня у древней, продавленной указками доски.

Дикция у нее была хорошей, и нельзя было ее обвинять в том, что она слегка перепутала.

– В сорок первом. И не ненцы, а немцы, – поправил Александр.

Хотя разница имела ускользающее малое значение. Указка скользила по карте, висящей на доске на магнитиках, а он что-то говорил про план «Барбаросса» и «Generalplan Ost».

В его волосах, он знал, было уже достаточно седины, чтобы выглядеть для детей пришельцем из тех времен, когда были «ненцы» и старая забытая война.

Саша вел у них почти все предметы, кроме математики.

Даже те из них, чей фенотип не нес в себе никаких патологий, отличались внешне от детей предвоенного времени. Наверно, такими были крестьянские дети – в любой стране в эпоху натурального хозяйства. Щуплые, через одного низкорослые, с плохими зубами и кожей. В ту ночь ему приснились темные скуластые люди, которые пасли своих оленей и разбивали юрты рядом с руинами Кремля и Останкинской башни. Они говорили на древнем палеоазиатском языке, носили одежду из меха и расшитые бисером валенки. На грязных лицах выделялись только глаза и зубы. И «под Москву» – в тоннели метро – они тоже иногда забирались. Но редко. Думали, что там живут призраки.

А утром у него случился приступ. Возможно, этой ночью он слишком долго просидел за печатной машинкой и выпил слишком много крепкого чая. Последний третий том его опуса назывался «Нефть и кровь», и он чуть не заплатил за его написание жизнью.

Он давно замечал тревожные симптомы. Память стала никуда не годной. Все, что не записывал на бумажки, тут же забывал. А еще путал смежные понятия: варить – мыть, часы – ключи.

«Алиса, я помою кашу?»

«Солнышко, принеси часы, дверь не могу открыть».

Иногда приходили страшные приступы головной боли, которая становилась легче только после рвоты, но и то ненадолго. Один раз он три дня пролежал, выблевывая даже единственный глоток воды. Ослабленной была чувствительность правой руки, будто ее иногда охватывал частичный паралич.

В тот раз он мыл пол и сильно наклонился, когда страшная боль – не в позвоночнике, а в теменной области головы заставила его застонать и согнуться пополам. Она была такой сильной, что в следующую секунду Данилов лег на полу рядом с печкой, не думая о том, что не успел протереть там тряпкой золу.

От боли, обиды и злости Александр заскулил, как побитая собака. Он не мог подняться, потому что любое движение туловища заставляло прикрепленную к нему голову посылать импульсы боли. Рука его бессильно скребла по стене. Он подумал, насколько же это глупо – умереть здесь на грязном полу, когда вдруг свет погас, и он начал проваливаться сквозь слои реальности.

Привычный мир растаял, и он увидел, что находится в пустоте. Где-то далеко светили едва заметные огоньки. Словно он оказался в «войде», прорехе между скоплениями галактик, тянущемся на сотни миллионов парсеков. Или перенесся в то время, когда между ним и рождением первого человека пройдет сто миллионов веков. А может, наоборот – туда, где вселенная уже погибла, протоны распались и в вечной тьме догорали последние черные дыры.

А потом боль отступила, свет постепенно обрел яркость, а сам он даже смог подняться и доползти до кровати.

«Еще больше сиди за своей машинкой, – всегда говорила на его жалобы Алиса. – Придурок лагерный».

Он не заметил, как она зашла.

– Саша, ты чего стонешь? Саша?..

– Я потерял сознание, – честно сказал он. – Но уже гораздо лучше.

– Я схожу за доктором.

До дома, где жил теперь уже единственный поселковый эскулап – циник и горький пьяница по фамилии Ляпин – было рукой подать.

– Не надо. Лучше побудь со мной… Я к этому коновалу сам схожу. Еще немного, и все пройдет. Посиди тут. Скажи только, ты любишь меня?