Тёмный путь - Николай Петрович Вагнер

– Когда вы хотите ехать? – спросил я его.

– Завтра вечером, если отец пришлет лошадей. Я писала уж ему третьего дня.

– Ну а если он почему-либо не пришлет?..

– Нет! Он всегда на этот счет аккуратен.

– Но предположимте, что он не пришлет… и пойдемте вместе, в моем тарантасе. Мне все равно надо ехать.

Он подумал и сказал:

– Хорошо! Пожалуй, пойдемте.

VII

Я, или, правильнее говоря, моя семья, были уже давно знакомы с семейством Павла Михайловича Самбунова. Оно состояло из жены, добрейшей Анны Николаевны, сына и двух дочерей, из которых старшей, Жени, тогда было уже около 18 лет.

Павел Михайлыч положил фундамент нашему «кружковому» делу. Он с жаром ухватился за мою мысль и начал пропагандировать ее между своими старыми товарищами, которых было довольно в разных углах России. Я также не терял даром времени и вербовал членов между моими товарищами и знакомыми, но, увы, увлеченные общим течением, мои камрады неохотно примыкали к нашему мирному кружку. Через два-три года мы насчитывали в нем не более 20 или 25 членов.

Все мы дали братскую клятву жить не для себя, а для других – ставить несчастье брата выше собственного и стоять за этого брата как за себя самого. Все корыстное, себялюбивое, развращающее душу и сердце было изгнано из кружка. Карты, водка, вино составляли для нас предмет общего презрения. Мы уже сделали не одно доброе дело или такое, которое нам казалось добрым. В одном городе мы спасли молодого человека, готового посягнуть на самоубийство, в П. оградили целую семью от разорения, а в К. нам удалось выцарапать из когтей сутяг и кляузников добрейшего господина Александра Степаныча Шерпакова. Одним словом, мы делали дело, а главное, сеяли доброе семя. У нас были почти каждую неделю собрания – вполне дружеские, братские, на которые мы собирались как на истинный праздник. Некоторые из нас были в постоянной переписке с московскими и петербургскими профессорами. Грановский, Кудрявцев, Ешевский были нашими светилами и руководителями. Но всего дороже для нас был тот истинно христианский, человечный дух, который царил в нашем братском кружке.

В наших еженедельных собраниях нас привлекало истинное чувство, которое согревало невольно душу и сердце. Все на них были как родные.

Мы читали почти всё, что выходило новое в наших журналах. «Современник» казался для нас немного хлыщеватым. Мы вполне одобряли статейку «Very dangerous» и не одобряли «Свистка». В нашем кружке не было того саркастического, вольтерианского отношения к жизни, которое, как кажется, создало потом и очень быстро такую резкую оппозицию. Одним словом, в наших собраниях преобладала та московская «елейность», которая была дорога нам так же, как дорога ребенку нежная ласка его матери. Мы не были, строго говоря, борцами, и нашу оппозицию можно было скорее назвать пассивною, чем активною. Мы все дали себе слово не отражать силу силою. И в конце шестидесятых годов мы уже руководились на практике тем принципом, который теперь защищает и проповедует Толстой и его последователи. Зло мы не противопоставляли злу.

Замечу при этом, что в нашем кружке не было того самообожания и самовосхваления, которым отличался кружок московских славянофилов. Идеи славянофильства были для нас второстепенные идеи. Мы были, если можно так выразиться, слишком общечеловечны для того, чтобы замкнуться в частный исключительный, буддийский кружок. Все мы обсуждали с точки зрения всесторонности и именно ценили и дорожили этой всесторонней точкой, может быть справедливо полагая в ней истинное беспристрастие или импарциальность. Мы были просто братья и каждого нового брата встречали с радостью, с распростертыми, дружескими, истинно родственными объятиями. Наш кружок отчасти воскрешал масонство, но без его мистицизма.

Впрочем, должно сказать, что весь этот дух и отношения продолжались недолго, лет пять-шесть, не более. Первые входившие в кружок члены поддерживали и возбуждали в нас известную страстность и поднимали силы кружка… Впоследствии все это стало не в диковинку, приелось, надоело и главный связывающий элемент ослабел и разрушился.

VIII

На другой день после нашего свидания с Александром он забежал ко мне и заявил, что ранее трех дней он не может выехать, что только через три дня ему выдадут документы и увольнительный вид.

– Этакая подлость! – горячился он. – Везде у нас глупый формализм, буквоедство и дребедень… Пятерых вчера увезли.

– Каких пятерых?

– А тех, что назначили к выезду. Все отличные люди… энергичные…

– Вожаки? – пояснил я.

– И как они подло все пронюхают и узнают, на кого лапу наложить?!

– Ну где же пронюхают!.. Просто захватят тех, которые на виду, снуют, бранятся и кричат во все горло.

На другой день вечером он приехал ко мне на извозчике с чемоданом.

– Удивляюсь! – говорил он. – Отчего отец не прислал лошадей? Он всегда так аккуратен.

– Просто, вероятно, свободных не случилось.

Поздно вечером привели тройку почтовых, и мы отправились.

Помню, вечер был тихий и ясный. Я надел фрак, он закутался пледом. На козлах торчал Степан. Ямщик попался знакомый и вез нас бойко и весело.

– Вот! – сказал я, когда мы выехали на простор уже скошенных лугов и убранных полей. – Смотрите кругом. Какая тишина, покой, свобода! Что бы и вам пропеть хором: «Уймитесь, волнения страсти» – и также утихнуть, как природа, и жить – спокойно и мудро.

– Это хорошо вам говорить, когда это вас не касается. А затронь-ка вас… Так что вы скажете?

– Да чем же вас затрагивали?..

– Как чем?! Жить под постоянным гнетом! Не иметь возможности свободно думать и развиваться!

– Полноте! Кто же не дозволяет вам думать?

– Как кто?.. Да все!.. Правительство, общество… Мы передовое поколение… Мы застрельщики… а нас водят чуть не на помочах…