Плач Агриопы - Алексей Филиппов

Управдом взвалил тело жены на плечи и отправился в обратный скорбный путь. Ногу обжигало болью. Внизу бесновались поджигатели. Но, отчего-то, не пытались больше поразить управдома ничем смертоносным. Когда порывами ветра, бившего из-под вертолётного винта, развеивало дым, Павел мог видеть их лица: два этажа, чердачок и крыша — не поднимают одиночку слишком уж высоко над толпой. А что лица? Вполне обычные, не всегда отмеченные печатью умирания. Пожалуй, с такими лицами люди болеют за любимую футбольную команду на стадионе или проигрывают в карты.

Люлька опустилась — как будто открылась дорога в рай.

Павел не потрудился ни закрепить себя в ней ремнями, ни привязать к себе тело Ленки парой-тройкой надёжных морских узлов. Он сел на край сиденья, как в детстве садился на качели. Он обнимал лёгкое, высохшее, как осенний лист, тело жены так, будто старался зарыться в волосы дремавшей возлюбленной.

И люлька вознеслась.

А наверху царила суета.

Людвиг, несмотря на слабость, не желал бездельничать. Как только люлька появилась в проёме дверей вертолёта, именно он пристегнул к ней карабин от страховочной петли. Алхимик с латинистом втащили Павла с его грузом внутрь «вертушки».

С грузом. С человеческим телом. С живым телом Еленки…

Управдом плакал — тихо, стыдливо. Безнадёжно. Он знал, чего стыдился. Он доставил на борт мёртвую жену. Но она была жива для него, и он не мог поступить иначе.

Он понимал, что предал её — оставил в дурацкой конюшне. Сбыл с рук юнцу, — чьё мужество служило укором. Последние слова. Ах, как бы он хотел завершить и её, и свой круг земной словами, прикосновением. Хоть чем-то. Чтобы лицо своего мужа, — своего супруга пожизненно и посмертно — она увидела последним, а не встревоженное лицо Людвига. «Последняя капля жизни — подари её мне», — Молил Павел жену. «Господи, если ты есть, пусти меня к ней», — Требовал он, ослепнув от слёз.

И на макушку ему легла рука бога…

С фасетчатыми глазами, с нелепыми острыми локтями и длинной нескладной фигурой.

Удивительный бог. Бог-богомол.

«Тсс, — прошипел тот по-змеиному. — Подссставь ладонь, оссставь каплю… сссебе…»

Шёпот змеи вдруг превратился в шорох влажной морской гальки под ногой.

По пассажирскому отсеку вертолёта прокатилась волна тёплых красок и едва уловимых ароматов. Как будто сюда, на железные небеса, вдруг пришла весна. Павел не перенёсся в сон или иллюзию. Он оставался там же, посреди суетливой жизни и равнодушной смерти, — наблюдая за вечным соперничеством двух этих даровитых сестёр, — но вокруг него всё цвело. Металл переборок перестал быть тусклым — он сиял. Красный потрёпанный пластик кожухов и приборов пламенел маковым цветом. Порывы ветра, холодившие до костей, превратились в ветер дальних странствий; тот звал в дорогу. А люди! Их лица были вдохновенны, на них опочил светлый дух. Людвиг походил на повзрослевшего купидона: белокурого, смешливого. Его волосы развевались, а глаза сияли — следов падений или отравления — как не бывало. Алхимик казался забавным звездочётом из сказки: сосредоточенным, добродушным. Танька напоминала куклу — а какая же кукла, ни с того ни с сего, подхватит Босфорский грипп. А Ленка… Она была жива… Она жила странной, призрачной жизнью. Не видение — человек, — но человек, который больше никогда не покинет тесный мир видений.

- Не бойся… прощаться, — Еленка подняла голову, улыбнулась. Она тоже была захвачена весной. Она не превратилась в девочку-студентку с широко распахнутыми глазами — осталась той мудрой и знакомой, привычной и незаменимой, — осталась женой Павла. Но весна отмыла всю мерзость с её лица и тела; весна осветила её нежаркими, мирными, солнечными лучами.

- Я тебя вылечу, — пробормотал Павел. — У меня есть лекарство. Надёжное лекарство.

- Нееет, — покачала Еленка головой. — Не стоит его тратить на меня. И не стоит тратить время. Что ты хочешь мне сказать?

- Я хочу спросить, — управдом взял жену за руку и ощутил тёплую упругость здорового, не израненного, женского тела, — ты… ты сердишься на меня?.. за всё… за то что сделал неделю назад… и год…

- Глупый, — Еленка не сдержалась, расплылась в улыбке во все тридцать два белоснежных зуба. — Ну какой же глупый. И это всё, для чего ты спешил?

- Ну… я не знаю… — Павел едва не взвыл от беспомощности. От того, что и вправду был глуп, был расточителен в мгновениях и драгоценных душах.

- Ладно, придётся говорить мне, — жена сделала губами смешное «пуфф», как будто дунула на пушистую головку одуванчика. — Я тебя люблю. И это — всё. Понимаешь? Такие вот глупости. Остальное — сам додумаешь, или подсказать?

- Значит, не сердишься? — Павел задавал вопрос — и готов был долбить свою глупую голову кулаками. Проклинал себя за несуразность. Наверное, так мнительные пациенты переспрашивают врача: «я точно не болен раком? И гепатита «С» у меня нет?» И Еленка, как тот врач, раздосадованная непонятливостью собеседника, всё же повторила:

- Неа.

И добавила, посерьёзнев:

- Сбереги нашу дочь. И не глупи! Сбереги не в чулане, не у Христа за пазухой…. А в комплекте: маленькая девочка и всё, что к ней прилагается… игрушки, котята, качели в парке Горького, Барби, и Человек-паук — и вообще… — Еленка обвела руками землю и небо, — вот это вот всё… А то — знаю я тебя… Напыжишься, нахмуришься, сделаешь умный вид, а толку — ноль… А Таньке — ей отец нужен… теперь ещё и с материнской харизмой — приматерённый.

- Это правда ты? — Павел, расслышав Еленкин задор, уже не сомневался, что говорит с женой — не с богомолом, решившим его утешить. Получает небывалый подарок. Хлебает чистое золото ложкой. Но, и оставив сомнения, не придумал спросить ничего умнее. Всё-таки он непроходимый тупица. Одно слово — управдом.

- Пока, Пашка, — глаза Еленки закрылись. Но и тогда она не превратилась в ничто, в тлен и прах, в добычу смерти. Она растянулась на длинной клеенчатой скамье пассажирского отсека, словно на полосатом полотенце, на тропическом пляже. Тамошняя обслуга — нерасторопна. Дама успеет вздремнуть, пока принесут Пинаколаду…

- Лена! Подожди! — Павел подскочил, как ужаленный, взвился над женой коршуном, облапил её по-медвежьи, прижал к себе, завыл, запричитал что-то бессловесное; даже здесь не находилось слов… — Я тоже люблю тебя, Ленка, — выкрикнул он. — А я — дурак… Дурак!.. но ты-то — умник… ты знаешь всё обо мне… Господи, что же это!..

Весна стала исчезать, растворяться во вьюге. Мрак будто отвоёвывал у моря, жёлтого песка, апельсинового аромата и надежды по крохотному сантиметру пространства каждое мгновение. Он походил на опухоль.