Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

В газетах напоминание о карах за сделки на черном базаре и запрешение въезда безработных в Москву ввиду признания «массовой безработицы». У Альберта сведения, что Арсенал на Выборгской совершенно распускается из-за отсутствия заказов и сырья. Вообще отовсюду слух о ликвидациях, о тяжелом экономическом кризисе. Да разве мы из него выходили? Или это все дальнейшие фазы продолжающегося разложения?

У Татана род романа (рано начинает) с прелестной Катей Серебряковой, просиживающей с ним часами.

Сыро, прохладно, дождь. Газоны в садах зеленеют, но почек еще не видно.

Иду в АРА. Кини застрял на границе с Финляндией из-за своего начальства; у него виза была на Ригу. М-м Кини приходила одна, сообщила о случившемся и в Наркоминдел. Это скоро устранили. Теперь и Кини, и его начальство — престарелый, эффектный, бритый господин с бледным лицом и громадными зубами — оба сидят в кабинете и что-то спешно приводят в порядок. Сегодня же они уезжают в Москву, где решается участь представляемой им организации Союза христианской молодежи, кормящей колоссальное количество студентов (в ожидании беседы я читал диаграммы, развешенные по стенам, и поражался!). Возможно, что она остается (несмотря на недоброжелательство властей, больше чем сама АРА).

С Кином я поговорил насчет заказанного Реншау эссе. Авось это вообще минует меня. Реншау я передал список Большого драмтеатра. Но какая пытка с ним разговаривать (а как раз сегодня еще дали получить по извещению пайки).

Захожу в Общество поощрения. Масса соблазнов на аукционе Платера: маленькие саксонские тарелки (Акица давно просила), всякие чашки, «Танец в гондоле» во вкусе Маджоретто (оценены всего в 300 лимонов), альбом с рядом голландских рисунков XVII в., среди коих серия прелестных нервно набросанных городских видов, ряд декораций Роллера и Квалио (уже, увы, превосходящих мои средства), семейная группа Дезарно и его семейство.

В Эрмитаже захожу к Автономову. У него был на днях Ятманов и решительно потребовал удаления портрета Александра I (дабы не получился его «апофеоз»), Я настаиваю, чтобы хотя бы монументальная рама осталась на месте. В передней можно устроить паноптию. В общем, действительно получился «Гром победы, раздавайся!». Тройницкий очень возбужден вчерашним заседанием, подготовительным к конференции комиссий, и Ерыкалов и сам Ятманов прямо и откровенно потребовали, чтобы вместо всяких теоретических докладов Эрмитаж высказал свои пожелания и планы, и это и ляжет в основу дальнейших работ. Все остальное просто игнорируется. Что это, действительно-таки доверие (и мое непрерывающееся, впрочем, вполне убежденное рекламирование всюду Тройницкого), или же желание убить окончательно конкурента Зубова, интригующего через группу хранителей дворцов и музеев? Решено вечером у меня собраться с Нерадовским для наметки основных положений эрмитажного доклада. Ох, зазнается Тройницкий!

Наконец, попал к Добычиной и сижу у нее 3 часа. Шармирую ее тем, что устраиваю им места сегодня на «Турандот», а завтра к Рубену — на «Мещанина». Очень энергично разубеждаю ее в своевременности возобновления деятельности ее бюро! Она все еще мучается аттестацией Сорабиса: будто бы в былое время она эксплуатировала молодых художников (тогда, наоборот, она многих из этих негодяев-жидков спасла), собиралась ехать в Москву, подавать ка-кую-то бумагу во ВЦИК, дабы «пересмотрели ее дело» с полной готовностью ответить, если понадобится, хоть бы головой, и с надеждой на то, что если она выйдет очищенной, ей удастся осуществить ее сумасшедший проект: сделать из бюро род официозного магазина, в котором она сама была бы на службе — то самое, что она затеяла в Обществе поощрения, но из чего при ее фантастическом способе ведения дела ничего не вышло. Но я ей и это отсоветовал, впрочем, без надежды на случай, что она вообще станет на путь благоразумия и здравого смысла. Всем своим подсознательным, еврейским существом она настоящая торговка. Природное призвание борется с несуразно воспринятой моралью толстовско-коммунистического стиля. Под всем этим — бессмысленное тщеславие. Кончилась наша беседа и на сей раз, как полагается, рассказом о Чеке, о мессианстве, и даже была преподнесена целая импровизированная повесть о том, как она на днях угодила в засаду и была оттуда вывезена на автомобиле прибывшего на место следователя, который обомлел, увидев ее там. Судя по тому, что, несмотря на предпринятое обращение за подтверждением к Добычину, тот реагировал упорным молчанием: я уверен, что все это выдумано. К Рубену она по-прежнему нежна. Он же имеет вид овцы, ведомой на заклание. Труш, по сведениям Добычиной (верно ли?), переведен в Москву и засел крепко. Его арестовали в составе целой организации-шайки спекулянтов, кажется, собирались на квартире у мадамы, за которой он ухаживал и у которой живал.

Вечернее наше совещание выработало ряд тезисов. Я хлопотал о том, чтобы загородные дворцы-музеи не были бы рассматриваемы как один цельный организм, а входили каждый порознь своими представителями в общий Верховный совет по делам художественно-культурных музеев. Это не произошло, так как Тройницкий же придумал нечто, пожалуй, еще более остроумное: чтобы все музеи были разделены на типы динамического и активного (сюда Эрмитаж, Русский музей и музей Старого Петербурга и Штиглица) и статистического и пассивного (особняки, дворцы-музеи), которые по существу не обладают способностью расти и развиваться. Вторые просто подчинены первым. Трудно формулировать «постулат» возглавления всего Эрмитажем, да еще так, чтобы все оставлять и дать какую-то роль музейному совещанию и не лишать видного значения Ятманова (желательно его по-прежнему держать вне Эрмитажа). Между тем для нас троих совершенно ясен факт авторитетного доминирования Эрмитажа (настоящего состава) над прочими однородными институтами. И, пожалуй, это больше всего ясно Нерадовскому, который только и мечтает поступить под такую высокую руку, совершенно разочаровавшись в возможности для Русского музея вести самодовлеющее существование и особенно в возможности симбиоза с этнографией, которая благодаря Руденко и Золотареву (ученики Волкова) повернули совершенно от «наездного творчества» (идея Могилянского) в сторону самой антихудожественной антропологии.

Нерадовский рассказывал о том экзамене политграмоты, которому был подвергнут весь хранительский персонал Детского Села. Бедняга Яковлев, голодающий, изнуренный (я рад, что не послушал тех, которые, сославшись на его богатый брак, уверяли, будто он не нуждается, все же выписал ему АРА), так перепугался, что впал также в некий лиризм, отдавая во всем предпочтение советскому режиму (вопросы инквизиторства ставятся прямо: когда вам лучше жилось и какой режим вы предпочитаете, какого вы мнения о Ленине, Троцком, Калинине) перед прежним. Ему же в тон говорили и прочие служащие, и лишь один старик Бах совершенно просто и откровенно высказал ряд истин, и так это у него вышло хорошо, что инквизиторы не только не обиделись, но даже рукоплескали (а все же могут и его убрать). Тройницкий думает, что нас это в Эрмитаже миновало.