Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

Это особая черта. В разговоре выяснилось, что замечательный крест, бывший у Вонлярских, был сдан им же на хранение Пиотровскому и застрял в Шереметевском доме. Надо будет его оттуда достать.

Вечером в качестве гостя на «жидовской» опере «Небеса пылают» в Малом театре. Ничего скандального. Музыка Мильнера нудна, скучна, лишена динамики, небезызвестного скромного благородства. Мне лично надоела эта религиозная национальщина. Это шейхеловщина: опять рабби, цадики, плач на реках Вавилонских. Неплохо пели Левитан, Товальзо, Ахрамцева. Очень плох и безобразен Ашмо-дей-Левик (я сморозил этому важному сорабисту какую-то гаффу). Зал полон иудеев. Добычина несколько сконфужена за своих. Декорации никудышные — делал Щуко — дрянь, постановка Шапиро. Очень обиделся. В антракте беседа с Бережным и с Экскузовичем. Последний снова в ужасе от безнадежных обстоятельств. В месяц ему нужно три триллиона жалованья. И три триллиона на всякие другие расходы, а доходов у него вместе с субсидией не более 800 миллиардов. Выворачивается, однако! Патетически возмущался безвкусием и ерундой модернистской постановки Федоровского «Лоэнгрина» в Московской опере. Могу себе представить: москвичи в восторге. Мечтает забрать Коку в Александринку. Так и вцепился в меня, когда я выразил желание «что-нибудь» поставить в балете или опере. Но что? Я сам не знаю. За обедом выпил полбутылки «Абрау».

Чудная, праздничная погода. Международный инцидент, видимо, рассасывается. Кончаю Календарь. Мечтаю до прихода Изюмова (в 4 ч.) хорошенько позаниматься, почитать… Пришел декоратор, жалкий Шарбэ, переселившийся из деревни в Петербург и умоляющий дать ему работу. После часовой «беседы» (моего монолога, ибо он только изредка предлагает вопросы, а то сидит улыбается и трясет головой). Я его справляю к Коке. Следом за ним графиня Литке. Но от нее я прячусь и лишь из третьей комнаты слышу, как она без знаков препинания, быстро-быстро и громко-громко жалуется Акице на свою нужду, взывает к тому, чтобы я продал ее Бруни, расспрашивает о Татане и т. д…

Сейчас же вслед — Оберы, притащившие к нам восковую группу свиней, очевидно, в надежде, что я их продам каким-либо меценатам, и опять пришлось слушать разъяснение политической конъюнктуры нашего Меттерниха-Обнорского. Наконец явился Изюмов на поводу Алешки. Этот курносый телепень вначале держал себя так по-хамски, но, видимо, сам что-то понял и вдруг стал любезен и внимателен. При таких обстоятельствах нельзя было и думать о том, чтобы ему предложить взглянуть на мои вещи (а я только рассчитывал на Алешку, обнадеживая, что он заинтересуется Мольером), и все два часа, что этот оболтус прождал у меня, я должен был снова поддерживать разговор, рассказывая всякую всячину о М.П.Боткине, о пощечине, полученной им от Врангеля, о последовавшем суде, о всяких проделках М.П.Боткина, все вещи для него как для «наследника» Боткина. И снова Алеша интересно изумил меня своей осведомленностью. Ох, лукавый мальчишка, и, пожалуй, не даром Акица недолюбливает его. Вообще же не умею я продавать!

Вечером дома. Первая гроза. Чуть не погорел Мариинский театр. Я ходил на площадь, но кроме пылающих пожарных факелов ничего не видел. Повстречавшийся П.Петров рассказал, как Быков после первой картины 3-го акта «Лоэнгрина» вышел и предупредил, что по техническим причинам приходится прекратить спектакль. Все мирно разошлись, а между тем вся сцена так наполнилась дымом, что по ней нельзя уже было пройти. Последний застрял в уборной Собинов. Наши прошли к Крюкову каналу и оттуда зрелище было более эффектно: при свете факелов (внутри ничего не пылало) видно было, как пожарные бегают по приставленным лестницам, выбивают стекла, тянут всякую всячину: колонки, фигуры человека и фантастические раковины. Загорелись склады с тяжелой бутафорией и «поддельными» частями декорации. Причина, вероятно, недосмотр.

Сыро, прохладно. Зашел в Мариинский. Много истлевшего, но серьезный изъян получили лишь «Конек-Горбунок» и «Армида», у которой погорели задние стенки с окнами. Их не станут для одного раза восстанавливать.

Захожу за Тройницким и с ним, Шмидтом и Жарновским — к Штиглицу, чтобы: 1) проверить, насколько прав Стип в своем скепсисе в отношении Тьеполо, 2) чтобы убедиться воочию, поскольку здание пострадало. Ведь у Тройницкого за последнее время слышалось почти полное отрицание возможности оставлять коллекции в Музее и тенденция их забрать для Эрмитажа: «Потолки лежат на полу», «по стенам — грибы» и т. д… Это находило подтверждение и в донесениях Кверфельдта, этим должны значительно растрогать власти и получить кредит. На самом же деле оказалось: 1) что Тьеполо, безусловно, оригинал, но до того неприятные, тяжелые, густые мазки (при колоссальном мастерстве), что я бы предпочел не перевозить в Эрмитаж, как о том хлопочут Липгардт и Жарновский, и 2) что касается состояния музея, то оно ничуть не уступает минорному состоянию Зимнего и даже Эрмитажа, в которых опять — в просветленных залах — потекли дожди и т. д… Часть коллекций все еще лежит в ящиках, часть военного хлама (тюки с противогазам и т. д.) все еще занимает некоторую часть Большого зала, но, в общем, мы были потрясены всем тем, что увидели, что за эти восемь лет мы основательно забыли (или, как большинство моих коллег, вовсе и раньше не знали), и особенно серией шпалер начала XVI в. «Романа о Розе», другими шпалерами того же времени и более ранними, образцами готической скульптуры, мраморами Ломбардии, финифтью; что безвкусная роспись Местмахера пострадала, служит нашим только на пользу. Много и совсем нового, например, вывезенные Хозвестом из половцевских «Раптей» экспонаты — среди них «Семейная группа Чернышевых» во вкусе Пукирева, портрет С.Дюлена, мебель, бронза. Шпалеры с сюжетом из истории Язона, большая картина «Сон Ринальдо» во вкусе Ванлоо, многое другое. Два часа прошли как одна минута.

Тройницкий пошел на попятную и заговорил лишь о некоторых перегруппировках с точки зрения «Мирового музея». Нет, я должен отстоять музей Штиглица. К 3 часам я в Эрмитаж, чтобы принять супругов Гартунгов. Но, к счастью, она побывала у нас и об этом протелефонировала в Эрмитаж. Идя по набережной, я встретил всю компанию академиков Аккульта, тянувшихся на актовое собрание, и каждому порознь пришлось объяснять, почему я не иду. Несчастный Сергей Николаевич пошел представлять, как на эшафот.

Сплю как убитый. Обед у Альберта по поводу рождения его пропавшего (ходят слухи, что он в Америке) сына Альберта Альбертовича. На меня натравливает какую-то злосчастную вдову Сапожникову, муж которой был офицер, что-то мазал и дружил с Альбертом и Хорватом. Последнее время она учительствовала в Екатеринославской губернии, и ее оттуда отправили на родину, в Петербург, ввиду ее болезненного состояния (она страдает эпилепсией), и выходит, что здесь надо представить удостоверение в том, что она восемь лет служила на одном месте. Вот она на меня и обрушилась: «Ведь ты всемогущий! Вас все власти слушают (уж не Альберт ли ей этот вздор напел!). Ведь вы президент Академии!» Насилу от этой несчастной полуюродивой отмахнулся. Тогда как Альберт вызвал Руфа и натравил даму и на него. У того сразу нашелся исход. Он убедил Альберта, чтобы тот ей и выдал, что она у него безотлучно служила все восемь лет. Как бы Альберт не вляпался! Кроме того, у Альберта была еще молоденькая, дважды разведенная, довольно смазливая бабенка (Гаука не могла мне назвать фамилию) с длинными двумя косами за спиной. И откуда он их подбирает? Сам он сейчас занят двухсерийной акварелью для какой-то научной геологической диаграммы. С Гауками самый дружественный тон. А.В. даже поставил на обед бутылку вина, а Любочка ходила закупать всю провизию, ибо сам Альберт, пригласив гостей, вовсе до 2 часов не заботился, чем он будет их кормить. К чаю у нас Альберт, полный розовых надежд, разделяемых Акицей, и Стип, подобно мне, мрачно оценивающий положение. Поговорили с ним и об Эрмитаже. Убеждал его активно заняться оккупацией комнат Зимнего дворца рядом с библиотекой под выставку рисунков (единственное место, где можно поместить картоны Джулио и Снайдерса). Его это раздражает, как все то, что грозит его вывести из того оцепенения, в которое он впал в качестве хранителя отделения рисунков. Вообще он ужасно распустился. Заговорил я и о назревающей необходимости ликвидировать никчемный, на замок закрытый музей Общества поощрения художеств. Тут у него опасение, что-то будет тогда с Машуковой! Господи! Пристроим ее как-нибудь.