Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

Вечером с Альбертом (ой, как он постарел!) на «Мещанине». Он же у нас пил чай. К.Яковлев ужасен. Дирижировал Владимиров, и все шло вразброд. Есипова несравненно хуже Соболевской. Был Кугель. Желал бы больше модернизма. Успех большой. Горин сочиняет все новые штучки, но только не все отличаются хорошим вкусом.

В Эрмитаж зашел Р.В.Гелеперин [?], поднесший мне давно за мной оставленный силуэт из «Онегина». Жарновский передал мне номер «Нью-Йорк геральд» с интервью Бакста, кажется, в дамском художественном клубе, в котором наш мэтр разглагольствует о том действии, которое на него произвело знакомство в детстве с Патти. Очевидно, все это от начала до конца импровизация.

Захожу с такой же импровизацией к Добычиной предупредить, что не могу уже посидеть, как обычно, так как мне надо сегодня же достать у Александринского театра личные адреса моих кандидатов на пайки АРА. Она целыми днями сидит у окна и раскладывает пасьянсы. Совсем деморализована безработицей, как своей, так и вернувшегося с Кавказа Рубеном. Она вчера была у меня в Эрмитаже с мольбой определить последнего ко мне в Эрмитаж. Но Тройницкий не согласен из соображений сохранения штатов и т. д… Я сам видел вчера Рубена в Обществе поощрения и передал ему этот неутешительный ответ. Добычина сообщила мне, что на черной бирже в связи с нотой [Керзона] была паника, но упал не фунт, а все тот же рубль. Кое-кто поплатился всем состоянием.

У Юрьева записываю адреса и вношу несколько поправок в свой список. Юрьева прошу представить мне ряд кандидатов-пьес к постановке, дабы мне выбрать, ибо я сам сейчас так настроен, что меня ничего не соблазняет. Захожу с ним в винную лавочку напротив католической св. Екатерины. Туда же захаживает милейший старичок священник. От приказчика узнаю, что церковь все время закрыта, но служба бывает в малой капелле, вход со двора. Набожные полячки часами простаивают на коленях на паперти. Милиционер их сгоняет. В винной лавке (казенной) отличные французские марки. На пробу покупаю полбутылки вина за 64 рубля.

Вечером я у Черкесова, у Н.К.Шведе. Мне думается, что будет уютно — только мы да бывший дипломат и контролер Андрей де Гизелье. Темные лампы (при больших комнатах, квартира, в которой когда-то жил Жюль Бруни, ныне разделенная на несколько) и очень скромные бутерброды с колбасой. Да и беседа скучна. Все воспоминание о былом и хвастанье камергера. Впрочем, он нам подробно пересказал и наиболее интересные места из воспоминаний Жильяра о пребывании царской семьи в Тобольске, о расстреле, о погребении праха и его вывозе в Англию.

Сыро, темно. Атя в первый раз возила сегодня Татана на трамвае. Так понравилось, что он не захотел слезать и устроил скандал. Вообще он делается все своевольнее и капризнее. Но до сих пор это ему, скорее, только разрешается, ибо это проявление самосознания с ощущением личности. Потешно, что стоит ему во время рева пригрозить, что «мама уйдет» или что его «посадят в последнюю комнату», так он, не преставая плакать, начинает быстро твердить: «Я буду пай, я буду пай».

Доминирует мелкий натиск кругов в отношении ответа на ноту, что это Каносса.

Альберт, наконец, сдал оба свои адреса для Мичуриной. Получил за три недели работы всего 500 рублей, то есть около 5 рублей золотом. Он это не осознает. У нас по дому паника из-за того, что управление вывесило табель, кому платить, и это уже в миллиардах. Но затем выяснилось, что с нас Руф возьмет всего лишь на «законные» 20 % больше, чем за прошлый месяц (что-то не то 200, не то 300 — типично, что я этого не помню), а вывесил он такой ужасный тариф специально для того, чтобы с каких-то пролетариев и нэпманов взять действительно почти прежнюю цену в золоте. А если будет ревизия?

Утром меня навещает Метресса Харден — рослая, бледная, молодая американская дама, отлично говорящая по-русски, заикающаяся. Ко мне, чтобы спросить от имени Крейна, как я живу. Тот же Крейн ей рекомендовал школу в Париже, в которой она быстро бы выучилась свободно говорить по-русски. Впрочем, восемь лет назад она провела чуть ли не год в Петербурге и знает здесь массу народа. Эх, чего я не додумался тут же ей сформулировать письмецо к нему с воплем о своем прозябании, а то едва ли она запомнит мои слова, в которых все же я выразил кое-что о моей жажде вырваться на большой простор. Узнав, что я собираюсь в АРА, она вызвалась меня туда доставить на авто и познакомиться с остававшимся в нем ее мужем, престарелым, иссохшим, жутким дядей с огромным носом и выпяченной нижней губой — американским журналистом. Они здесь всего на два дня. Но прежде чем доставить меня в АРА, мы прокатились до Спасской и обратно до конца Казачьей, дабы передать поклоны и посылку от Московского художественного театра кому-то и от Сорина его брату. По дороге и в ожидании бегавшей по квартирам Метрессы я пробовал говорить с моим «Юлием Цезарем», но это шло туго. Он весь как-то съежился, рассеян, точно напряжен. Он молчаливый, сухой, важный и еле говорит по-французски. Успех Художественного театра объясняет впечатлением не от отдельных актеров, а от ансамбля.

В АРА я передал Реншау список с адресами александринцев. Позже Метресса Харден пожелала в Эрмитаж, и я ее водил около часу, а затем должен был сдать Паппе. Он все же не абсолютный дикарь.

Опять к Добычиной не попал. Все время торчит теперь в передней Эрмитажа жуткий Коршун. Глаза его стали еще более безумными. Он страшно хочет к нам поступить, но я предупрежден Тройницким, что это нежелательный элемент. У него установившаяся репутация доносчика.

Дома приходил Алеша Павлов с предупреждением, что они с Изюмовым будут завтра, а не сегодня. Откуда он все знает? Напоминает нашего Юрия, который ни с кем не якшается, редко выходит из дому, но первый эксперт по вопросам, кто с кем живет, кто вор, кто у кого на содержании.

Это особая черта. В разговоре выяснилось, что замечательный крест, бывший у Вонлярских, был сдан им же на хранение Пиотровскому и застрял в Шереметевском доме. Надо будет его оттуда достать.

Вечером в качестве гостя на «жидовской» опере «Небеса пылают» в Малом театре. Ничего скандального. Музыка Мильнера нудна, скучна, лишена динамики, небезызвестного скромного благородства. Мне лично надоела эта религиозная национальщина. Это шейхеловщина: опять рабби, цадики, плач на реках Вавилонских. Неплохо пели Левитан, Товальзо, Ахрамцева. Очень плох и безобразен Ашмо-дей-Левик (я сморозил этому важному сорабисту какую-то гаффу). Зал полон иудеев. Добычина несколько сконфужена за своих. Декорации никудышные — делал Щуко — дрянь, постановка Шапиро. Очень обиделся. В антракте беседа с Бережным и с Экскузовичем. Последний снова в ужасе от безнадежных обстоятельств. В месяц ему нужно три триллиона жалованья. И три триллиона на всякие другие расходы, а доходов у него вместе с субсидией не более 800 миллиардов. Выворачивается, однако! Патетически возмущался безвкусием и ерундой модернистской постановки Федоровского «Лоэнгрина» в Московской опере. Могу себе представить: москвичи в восторге. Мечтает забрать Коку в Александринку. Так и вцепился в меня, когда я выразил желание «что-нибудь» поставить в балете или опере. Но что? Я сам не знаю. За обедом выпил полбутылки «Абрау».