Булатный перстень - Дарья Плещеева

— Угрюмов сказывал, у Сомерса в дозоре. Сторожим зверя у норы. Авось высунется.

Положение было уже почти комическим. Шведский флот ушел от Гогланда в гавань Свеаборга, укрылся там и не выказывал ни малейших намерений выйти в открытое море. Должно быть, Карл Зюдерманландский, который и сам-то себя моряком не чувствовал, набрался страха во время баталии. Русский флот бдительно стерег его, но как выманить — никто не знал. По столице ходила шутка графа Воронцова: он-де советовал государыне разослать по всей Финляндии правительственные листки, в которых было бы обещало десять тысяч рублей вознаграждения тому, кто укажет дыру, где прячется бедный шведский флот. Опытный граф полагал, что шведский Густав не выдержит оскорбления и прикажет брату выводить корабли с фрегатами, а не высылать гребные суда, чтобы бродили вдоль берегов и отщипывали отбившиеся от своих русские боты и баркасы.

Александра не слышала разговора, только видела спины, и ей казалось нелепым, что Михайлов, только что выпроводивший Майкова из России, в ответ на новиковские шутки хохочет. Впервые ей пришло в голову, что она играла с огнем — это не светский щеголь, которому можно запросто дать отставку, это что-то иное, непонятное и непредсказуемое, вроде медведя, который не только силен, но и отлично осознает свою силу. Тем важнее было поговорить с ним — в конце концов, он достоин если не пылкой страсти, то уважения, пусть даже уважения с привкусом страха. Ради того, чтобы понять это, стоило удирать в Кронштадт и бегать по Котлину, как глупая девчонка, как шальная смольнянка…

Мужчины шли вдоль берега по влажному песку, Александра — следом, по песку сыпучему, за кустами, то злясь, то моля Бога, чтобы удалось поговорить с Михайловым наедине. Потом Новиков взял палку с фонарем на плечо и пошел впереди, о чем-то тихо переговариваясь с Усовым, Ероха и Михайлов молчали. Так добрались до края леса, повернули на какую-то разбитую дорогу. Александра тоже вышла на нее, идти сразу стало легче. Она то отставала, то нагоняла, прячась за деревьями.

Одолев луга и пустыри, оказались возле кронштадтского крепостного рва. По ботардо мужчины гуськом перебрались на сторону крепости, Александра — за ними. Дальше их путь лежал мимо ворот, вдоль крепостной стены, над бастионами, к югу, и тут уж отшагали не менее двух верст, пока у южного ботардо стена не кончилась. Михайлов уже заметно прихрамывал. Дальше повел Ероха — он знал какие-то проходы между мастерскими, и довольно неожиданно дорога вывела Александру, не выпускавшую мужчин из виду, прямо к Итальянскому пруду.

Оттуда все четверо пошли к большому пирсу, разделявшему Купеческую и Среднюю гавани. Александра заволновалась. Вся надежда была — что они все-таки разойдутся в разные стороны, и Михайлова удастся перехватить хоть на две-три минуты. Этого довольно, чтобы объяснить ему свои поступки и уйти с гордо поднятой головой.

Так и вышло.

— Где ваша посудина? — спросил Новикова Михайлов.

— В Петербуржской пристани, отсюда пара шагов.

— Ну так давай прощаться.

Новиков и Михайлов обнялись, потом Михайлов повернулся к Усову.

— Бог в помощь, крестничек. Возвращайся в Тулу, да вперед не дури. Там твое место. Присмотри за ним, Володька.

— Не стану. Обидно лишь — такие хлебцы пропали… Ну да я попробую новые сварить. Я все записывал — какая руда, откуда, пропорции. Может, выйдет. Тогда вернусь — и сразу к Кулибину, меня уж научили.

— Что стоишь пень пнем? Обними крестного батюшку, — велел Новиков. — Скажи — писать ему будешь.

Михайлов облапил Усова и легонько оттолкнул.

— Чего нежности разводить? — сказал он. — Ну, с богом!

— С Богом!

И они разошлись. Новиков с Усовым, покинув пирс, свернули вправо, к причалам Петербуржской пристани, а Михайлов — в сторону маяка, что уже горел в конце пирса, у входа в Петровский канал. Ероха же, видя, что его с собой не зовут, сперва постоял несколько секунд в растерянности, потом побежал за Михайловым и заступил ему дорогу.

— Михайлов! Ты твердо решил? Не брать меня? — спросил он.

— Сам-то ты что хочешь? Я коли решаю — то, как в азбуке, «рцы слово твердо». А ты?

— Вот те крест! — Ероха перекрестился. — Ну, что еще?!.

— И как ты собрался держаться? — с любопытством поинтересовался Михайлов. — Ей-богу, я даже вообразить не могу…

— Я способ придумал, — право, сам придумал! — быстро заговорил Ероха. — Пока в подвале с этим голубчиком сидел. Всякий раз, как мысль в голову придет, я ей, дуре, сперва говорю: нет. А ежели полчаса ей долдонишь «нет», а она, подлая, не унимается, тогда я спрашиваю себя: кто ж ты такой, ежели дня без водки не можешь? Продержись всего лишь этот день, чтобы самому себе показать, что ты не тряпка. И до ночи как-то выходит…

— А назавтра с утра, лба не перекрестив, за чарку?

— Да завтра уж другой день, и я сам с собой опять договариваюсь!

— И так — каждое утро?

— Да!

— Мудрено. Как же с тобой быть?

— Разве я плохо послужил?

— Хорошо послужил. И сенатор Ржевский за тебя слово замолвил. Сказал: обещал-де мичману Ерофееву, что позаботится о нем. И просил меня присмотреть тебе место.

— Неужто не присмотришь?!

— Хм… Но ведь коли ты вдругорядь уйдешь в запой на полгода… тогда что? Ведь получается, что я вроде бы Ржевскому за тебя поручился. Сказал, что ты на оном месте будешь служить трезво и честно. А ты валяешься, натянувшись в зюзю. Тогда-то что?

— Нет, — сказал Ероха. — Нет! Навсегда! Коли я опять надену офицерский мундир!..

— Так мундир-то белый, на нем всякое пятнышко видно.

— Возьмешь меня с собой? На «Мстиславца»?

Михайлов помолчал. Решение далось ему не сразу.

— Ну… Бог с тобой. Вон там, видишь, Угрюмов топчется, беги к нему, скажи — я велел тебя взять. А пожитки для тебя на «Мстиславце» сыщутся. Штурманом со мной пойдешь.

Это была не дворянская должность, после того как в сорок пятом году Адмиралтейств-коллегия отчего-то запретили набирать штурманов из шляхетства. Большим уважением на судах она не пользовалась, учиться на штурмана молодежь не желала, и Корпус выпускал их все менее. Но Ероха был бы счастлив пойти и штурманским учеником.

— Карты с лоциями я тебе дам, у меня их целый сундук. Без мундира пока поживешь. Но смотри. Сорвешься — заступаться не стану.

— Не сорвусь! Ученый!

— То-то.

Глава двадцать шестая

ПРОЩАНИЕ

На пирсе стояло несколько человек с имуществом — моряки, которые, залечив в госпитале не слишком опасные раны, возвращались на свои суда. К ним и спешил Ероха, счастливый, как будто его назначили адмиралом вместо оплошавшего Грейга. Он подбежал к Угрюмову, на радостях обнял его и чуть не скинул в воду стоящих у кнехта два мешка торфяного мха, что Михайлов вез в подарок Стеллинскому.