Карта неба - Феликс Пальма

Завеса тревожной тишины, окутавшая Юстон-роуд, распространилась и на Риджентс-парк. Никого не было вокруг, и в самом парке все оставалось по-прежнему. Каждое дерево, камень, травинка были целы и невредимы и, казалось, насупившись, отважно взирали на планету. Если какой-то треножник и прошел здесь, то этот кусочек природы в центре Лондона произвел на врага достаточное впечатление, чтобы тот пощадил его. Пока экипаж, поскрипывая, катился по дорожкам парка, Уэллс грустно разглядывал освещенный рассветными лучами великолепный пейзаж, безразличный к тому, что творилось вокруг, с ощущением, что очень скоро на этой сцене будут разыгрываться иные спектакли с иными актерами. Когда вторжение завершится, здесь уже не появятся вновь влюбленные и не будут медленно прогуливаться по дорожкам родители с детьми, да и обычай вырезать сердца на коре деревьев вряд ли в ходу у марсиан. И все же тишина кругом была настолько абсолютной, что единственным свидетельством, заставившим его вспомнить о нашествии марсиан, была собака — она пробежала перед экипажем, держа в зубах предмет, напоминавший человеческую руку. По крайней мере, хоть кто-то извлек из этого выгоду, подумал Уэллс. Эмма же с брезгливой гримаской отвернулась. Тем не менее, если не считать этого зловещего эпизода, поездка прошла без происшествий, и вскоре перед ними замаячили округлые очертания Примроуз-Хилл.

Они вышли из экипажа у подножия холма и, побоявшись оставить в нем Клейтона, потащили его вверх по склону, пока не добрались до гребня горы, где усадили агента, прислонив его к дереву. Там они смогли наконец получить достаточно точное представление о разрушениях, происходивших по всему городу, массовых и бесспорных. Раненый, дымящийся Лондон умирал у их ног. В северной стороне, в кварталах Килберна и Хампстеда, на месте домов высились груды развалин, среди которых праздно бродили три или четыре треножника. Теперь, когда никто не оказывал им сопротивления, они вяло постреливали в разные стороны, разрушая здания на выбор. В южной стороне, за зелеными волнами Риджентс-парка, полыхал Сохо, а по его улицам с неуклюжей грацией цапель тоже расхаживали несколько треножников, время от времени открывавших огонь. Вдалеке виднелись громадные особняки Бромптон-роуд, почти все разрушенные, и Вестминстерское аббатство, буквально стертое с лица земли. Еще дальше сквозь дымную завесу угадывались неясные очертания собора Святого Павла, который, по счастью, не был уничтожен, хотя в его куполе зияла пробоина от марсианского выстрела. И то, что ему был нанесен всего лишь минимальный ущерб, приводило в еще большую ярость, чем если бы собор был честно разрушен до основания, потому что выдавало наглое пренебрежение, с которым марсиане захватывали планету, как видно, не считая, что это предприятие потребует больших усилий, нежели равнодушный обстрел территории. Рассматривая сверху картину разрушений, Уэллс испытывал скорее унижение, чем страх. Сколько времени понадобилось, чтобы построить этот громадный город, этот муравейник, где тысячи и тысячи душ вели свое существование, не ведая, что оно не представляет никакой ценности для Вселенной, и всего лишь один день, чтобы его разрушить.

И тут вдруг женский голос ворвался в это скорбное безмолвие:

— Берти!

Уэллс повернулся в сторону голоса. И увидел ее, бегущую к нему по холму, взволнованную, растрепанную, неистовую и живую, главное, живую. Джейн сумела избегнуть смерти, и хотя, наверное, скоро погибнет, как и он, тем не менее сейчас она была жива. Глядя, как она бежит к нему, Уэллс подумал, что мог бы броситься ей навстречу, чтобы слиться в пылком объятии, отдав дань романтизму, которого требовала сцена. Его практический ум всякий раз восставал против подобных жестов, особенно, когда жена требовала их от него в повседневной жизни, где, как ему казалось, такие изъявления чувств, свойственные любовным романам, в целом выглядят совершенно нелепо, как фальшивый аккорд в прозаической партитуре домашней рутины. Но сейчас наступал, быть может, единственный момент в его жизни, когда такой жест был полностью оправдан, более того, необходим, не говоря уже о том, что эта сцена происходила в присутствии публики, которая почувствовала бы себя обманутой, завершись она как-то иначе. Не желая разочаровывать зрителей, Уэллс через силу побежал мелкой рысцой навстречу ей, своей жене, самому дорогому для него человеку на свете, а Джейн кричала от счастья, в то время как разделявшее их расстояние все сокращалось, она буквально летела над травой, счастливая оттого, что он жив. А ведь это и есть любовь, понял писатель, эта бескорыстная и неудержимая радость, неожиданное осознание, что ты кому-то дороже собственной жизни и что тебе кто-то так же дорог. Уэллс и Джейн, муж и жена, писатель и его муза обнялись посреди чудовищных разрушений, поставивших планету на колени в ожидании последнего удара.

— Ты жив, Берти! Ты жив! — восклицала она сквозь слезы.

— Да, Джейн, — отвечал он. — Мы живы.

— Мелвин и Нора погибли, Берти, — сообщила она, переводя дух. — Это было ужасно.

И Уэллс узнал, что за плечами у Джейн была такая же, как у него, история, полная опасностей, которую он выслушал, нежно улыбаясь и испытывая облегчение при мысли, что, несмотря на все обстоятельства, временами казавшиеся роковыми, ее скитания завершились счастливым финалом, и теперь он мог сжать ее в своих объятиях. А рядом с ними радостно улыбались Мюррей и Эмма, взволнованные этой казавшейся невероятной встречей, и солнце щедро изливало на траву свое утреннее мягкое тепло, и все вокруг было таким прекрасным, так переливалось и сияло, что Уэллс вдруг почувствовал прилив сил, ощутил себя бессмертным и могучим, способным в одиночку прогнать марсиан пинками. Хотя достаточно было беглого взгляда на город, стонавший у их ног, чтобы понять, что они обречены, что это только вопрос времени, и марсиане нанесут последний решающий удар огромному кирпичному дракону, после чего спешатся и начнут убивать всех тех, кому удалось убежать от треножников.

И тут кто-то захлопал в ладоши. Все удивленно повернулись на звук и обнаружили в нескольких метрах от себя молодого человека, который стоял, прислонившись к дереву, и был явно взволнован сценой.

— Я начинаю верить, что любовь — это лучшее, что изобрели люди, — сказал он. — По крайней мере, это лучше, чем наши пушки.

Все молча смотрели на незнакомца, направившегося к ним.

— Мистер и миссис Уэллс, как я рад, что вы живы, — произнес он и поднес руку к шляпе в виде приветствия. — Вы меня помните? Я Чарльз Уинслоу.

Уэллс сразу же узнал его. Это был тот самый богатый юноша, что пару лет назад вломился к нему в дом в Уокинге с пистолетом в руке, потому что думал, что у Уэллса есть машина времени, которую он описал в своем романе. И хотя сейчас у него был весьма неприглядный вид — волосы разлохмачены, пиджак весь в пыли и порван в нескольких местах, — писатель должен был признать, что обаяния у юноши ничуть не убавилось.