ЖД (авторская редакция) - Дмитрий Быков

— Интересно,— сказал Николай.— Вот бы не подумал. Я бы, честно говоря, решил, что какие-нибудь учения… Вам что, про войну неинтересно?

— Про войну я и так все знаю,— машинально ответил Громов, но тут же спохватился:

— Вы что, и это видите?

— Ну, примерно,— неуверенно ответил Николай.— Скорее догадываюсь.

— Способный,— завистливо сказал брат Георгий.

— Абы кто и не придет,— загадочно ответил Николай.— Есть ли у вас вопросы, брат капитан?

— Много,— сказал Громов.— Но для начала один: почему этот ваш брат Константин не может выйти из монастыря?

— Брат Константин в затворе,— пояснил Николай.— У некоторых есть такая клятва, вроде, знаете, барбудос. У нас же тоже бороды приняты, кстати… Брат Константин не может выйти из монастыря, пока не кончатся эти ваши чертовы качели. Он не сам это выбрал, просто в каждом монастыре должен быть затворник. Получилось так, что у староволжцев это именно Константин, а он врач.

— А у вас кто затворник?

— Брат Мстислав,— вздохнул Николай.— Ему отсюда хода нет даже к реке. Пока все не кончится — или, соответственно, не начнется.

— Просто нельзя — или он не может выйти?— уточнил Громов.

— У нас это одно и то же,— сказал Николай.— Но, в общем, даже если бы захотел — не сможет.

Громов пригляделся к Мстиславу, и тот, угадав его мысль, придвинулся к свету. Громов увидел необыкновенно кроткое и печальное лицо человека, давно смирившегося со своей участью. Затворнику было лет пятьдесят, он был светловолос и зеленоглаз.

— Ничего,— сказал брат Георгий.— Может, действительно уже скоро…

— Это не от нас зависит,— сказал Мстислав.

— Но мы это увидим,— твердо закончил Николай.— Благодарю, братие, все свободны.

Монахи поднялись и вышли, тихо переговариваясь.

Некоторое время Громов молчал.

— Ну, как вы это делаете — спрашивать не буду,— сказал он наконец.

— Вы же и сами это делаете, как только что убедились,— мягко сказал настоятель.

— Да, хотя тоже не совсем понимаю, как именно. Но почему это распространяется только на монастыри?

— Да вовсе нет,— удивился настоятель.— Это обсуждаем мы только монастырские дела, а видим больше. Почти все, если угодно. Есть некоторые области, принципиально для нас закрытые, но там, я думаю, ничего важного не происходит… Вот — Блатск, но там, как бы выразиться…

— Защита?— догадался Воронов, впервые вступивший в разговор.

— Нет, что-то вроде болевого порога. Сил же нет, какое омерзение. Ну так в Блатске и не может быть никаких событий.

— А будущее вы видите?— спросил Воронов.

— Только в самых общих чертах,— смущенно сказал настоятель.— Ну так у нас, собственно, в общих-то чертах и написано… Чего тут выдумывать, все понятно. Я вас должен огорчить, вы славный юноша, и выживаемость у вас чрезвычайно высокая. Эти ваши знают, что делают, отправляя вас в качестве спутников на серьезное задание. Один такой устремленный, другой такой бессмертный… Но есть сила, которую у вас там все равно не могут учесть. Например, пошли туда, зашли не туда. За всем не уследишь, дырок-то все больше. Это вас Господь оборонил,— обратился он к Громову.— Вы бы, чего доброго, действительно убили. А там убивать решительно незачем.

— А что там вообще такое?— спросил Громов.— Это-то хоть могу я знать?

— С девушкой и чиновником? Там одна древняя закономерность, про которую я вам ничего определенного сказать не могу. Это здешние какие-то дела. Существует поверье,— очень может быть, вполне обоснованное, в языческих обществах это дело хорошо поставлено, умеют предсказывать… Если, в общем, некий потомок древнего местного рода полюбит девушку из рода хазар, или, напротив, девушка древнего рода полюбит юношу из рода варягов, то будет волшебный ребенок и конец света. Глупость, в общем, полная, но именно такая глупость может сбыться. Тут для меня, что называется, темна вода. Христианство так много поставило на человека, что отвергло почти все мистическое знание. Хтонических всяких божеств или как это называется… Есть же вещи, от человеческой воли не зависящие. Они нас не интересуют, как и вся магия, как и все внечеловеческое вообще. Я об этом знаю не больше, чем о строении материи. Что мне вообще материя? Мне она неинтересна. Какое-то роение, мельтешение… Но до христианства много умели всяких штук. Некоторые архаические сообщества их и до сих пор умеют. Предсказания там, исцеления наложением рук… Вот тут подобная ерунда, и очень может быть, что этот ваш рыжий Гуров имеет о ней представление. Но он человек, обычный человек, и потому не совсем там ищет. Это бывает с людьми, предусмотревшими все. Все предусмотрели, а детский какой-нибудь мячик забыли. Объясняется это просто: главная черта дохристианских божеств — ирония. Вам это должно быть понятно, или будет понятно очень скоро. Не сочтите за высокомерие, просто я представляю ваш опыт.

Николай разлил заварку и продолжал, глядя на Громова с уважением и состраданием, как врач на больного, героически и по доброй воле привившего себе опасную, но излечимую болезнь.

— Ну и вот. И потому есть такая важная особенность здешнего мироустройства — обязательный крах тщательно продуманных планов, в которых все учтено. Все, да не все. Если полагаешься на Господа, то как-то Господь устраивает по своему разумению. Но если полагаешься на себя, то непременно лажаешься, это закон вроде ньютоновского, только не все понимают. Он простой на самом деле. Человек выстроил все, просчитал по законам математической логики, высшей математики, какого-нибудь квантового сопромата, не знаю,— а у него под ногами лежал детский мячик, которого он не учел, а в мячике бомба, и в задницу весь сопромат, простите за грубость. Местные боги вообще были очень ироничны, и именно это имеют в виду отдельные персонажи, говоря, что в христианстве нет чувства юмора. Оно есть, но нет там этого Бога, знаете, который смотрит на усилия людей и хихикает. Гуров поставил на другого Бога, этот Бог над ним обязательно посмеется, хотя Гуров очень умный, очень. Я не желал бы с ним вступать в теологические дискуссии. Он бы меня побил обязательно, разом бы мне доказал полную несостоятельность христианства, и я бы ушел формально посрамленный. Но потом он бы поперхнулся, или пукнул, и вся эта победа была бы немедленно дезавуирована — потому что Гуров со своей победой совершенно не нужен своему Богу, понимаете, какая ирония? Он так все отлично рассчитал, дал вам спутника, способного вылезти из любой переделки и не знающего об этом, маршрут расписал, везде посты расставил,— и смотрите, какая двойная насмешка судьбы. Пункт первый: девушка все равно пошла не туда. Пункт второй: тот, кого он послал по девушкину душу, завернул в противоположную сторону. Пункт третий: если бы даже вы и пересеклись с девушкой и всадили в нее пулю, а вы человек последовательный и приказы выполняете,— никакого толку от этого не было бы все равно, потому что не в девушке дело. Но Господь, наш Господь, у которого с иронией туго, а юмор скорее английский,— сделал все очень изящно, потому что вы ему, значит, небезразличны. В результате девушка идет себе, куда ей надо, а вы движетесь собственным маршрутом, который, теперь уж не сомневаюсь, тоже доставит вас в нужную точку. И если Гуров до этого момента еще не будет раздавлен своим ироническим божеством, будет у него шанс отлично повеселиться, когда вы в эту точку прибудете.

— Ничего не понимаю,— раздраженно сказал Громов.

— Ну и правильно, и не надо. Будет время — поймете. Это я разболтался, а вам спать пора.

— Все, что вы говорите, можно счесть законченным бредом,— сказал Громов.— Мне вообще интересно было бы спросить хоть одного честного священника: есть у него абсолютное доказательство бытия Божия, которое нельзя было бы списать на личный мистический опыт, непознаваемое, неописуемое, неназываемое и прочую демагогию?

— Нету,— развел руками отец Николай.— Это и есть основное доказательство. Если б оно было, у нас был бы не Бог, а воинский начальник. Я хочу, чтоб было, а его нет. Тяга к нему так настоятельна, так неизбывна, что обязательно что-то угадывается. Там такое большое пустое место, что очистить его кто-то мог только сознательно, дабы оставить пространство для домысла и нормальной жизни. Вы и сами понимаете…

— Тогда все — трусость,— подытожил Громов.

— Ясное дело, ясное дело. Трусость и глупость, а вы один хороший и правильный, только не ценит никто. Если б кто-то ценил, подвиг был бы уже не подвиг. Это и есть религиозное чувство в казарменном варианте, но лучше такое, чем никакого. Понимаете, все до того просто, что я себя всякий раз неловко чувствую, растолковывая. Ваши воинские священники вечно пытаются вам объяснить христианство как отказ от человечности,— знаете, вся эта сверхчеловечность, как бы Ницше… Вот у вас, положим, сверхсекретная миссия. Не возражайте, знаю, на лбу написано,— настоятель усмехнулся с ласковой снисходительностью.— Но сверхсекретность — это же не значит рассекречивание и рассказывание каждому встречному, что вы идете остановить мужчину с девушкой? Нет, это означает глубочайшее возмущение при виде любой попытки прикоснуться к вашей тайне. Так и сверхчеловечность — просто особая человечность, доведенная почти до абсурда путем ее бесконечного усиления. А вовсе не бесчеловечность в северном варианте — долг, долг, марш, марш, тьфу, тьфу… Знаете, почему среди христиан мало хороших проповедников? Потому что скучно объяснять очевидные вещи. Спите, дорогие друзья, вы устали, а я еще почитаю.