Целомудрие - Николай Крашенинников

С бьющимся сердцем, сжимая в кармане револьвер (пули так и не нашлись), проходит Павлик по утрамбованной, отшлифованной площадке губернаторского променада. Закрыты наглухо чугунные ворота, солнце палит лениво и равнодушно, львы-лисицы беззубо зияют позеленелой пастью, и так же лениво сидит у полосатой будки старый унтер, крутящий табачок.

Как тополя пахнут чудесно и сладостно, может быть, от их запаха на душе не страшно?.. Да разве страшен и этот старенький с рыжей саблей, с потрескавшейся кобурой? Вместо оружия торчит из кобуры газетная бумага, может быть, скрывающая в себе скромный завтрак, а то и склянку с бальзамом для согревания души? Губернатор строг, это все знают, он любит форму, кобура так кобура, но не станет ведь даже строгий губернатор расспрашивать у заслуженного унтера, что у него в кобуре: револьвер или «живая вода»? Раз и другой проходит Павлик мимо дремлющего сторожа… Хоть и не очень он страшен, а как сердце бьется. Как стучит оно, непрошеное, как мешает разобраться в душе, собраться с мыслями и совсем толково, по Густаву Эмару, положение обсудить.

«Пройти еще раз или не проходить?» — задает себе вопрос Павлик, лицо его темнеет от волнения.

Он прошел дважды, но в странной робости ничего не заметил. Проходить в третий раз неблагоразумно, но как же не сделать этого, когда он ничего не видел? И проходит соглядатай, проходит мимо сторожа, и снова бьется сердце.

Час полуденный, охрана на обеде, потому, наверно, и сидит этот дедушка, потому, конечно, и усадили его.

За оградой зеленеют газоны и клумбы, в отдалении темнеет колоннами стародавний дворец, коричневая часовня матово блещет поникшим крестом, реют над куполом какие-то пичужки, собака греется, важная, как губернатор, с массивной медной цепью на шее. Разве все это так страшно, разве не побуждает к смелости, к решительному шагу?..

Но приближается гимназистик к ограде и бросает на сторожа испытующий взгляд: поговорить с ним разве, повыведать тайну, разве так в былое время не делал знаменитый Жан Следопыт? Все можно разузнать сразу, если умело выпытать, старичок немудреный, ему вдомек не будет. Кашлянул для храбрости, приближается Жан Следопыт…

— Губернаторский дворец будет?

— Губернаторский.

— Губернатор живет здесь?

— Губернатор.

И кончилась разведка на этом. Не идут из головы мысли, как их ни жми. О чем еще спросить? Хороший ли человек губернатор? Гуляет ли после обеда?.. И без того сторож отвечает лениво, не глядя, сколько, должно быть, подобных ответов дал он праздношатающимся на своем веку…

Ведь нельзя же спросить прямо: дома ли губернаторша? Это было бы верхом безумия, все пути были бы отрезаны к дальнейшему, а ведь только в этом вопросе и была вся суть. Важное дело следовало делать не попросту; равнодушно присвистнув, отходит Павлик и садится в тени, в стороне, на еловом пеньке. Палит солнце, летнее, немилосердное, мятежной красоты исполненное, над лесом белые обманчивые, словно от кого-то убегающие облачка, серебристые конфетти слетают беззвучно с каких-то темных лесных вершин; жужжат в травах бездомные букашки, тяжелый шмель щелкнулся о колено, опрокинулся на камни и шевелит ножками, силясь подняться.

Как близко город и как далеко; как дома близки, и какой лес оседелый, удумчивый, исполненный тайны, стоящий много веков. Как растут терпеливо эти милые зеленые клеточки растений.

Тишина плывет и ширится в этом алмазном солнце, движущем незримо мириады светил: дрожит душа, как вот эта жемчужная паутина на березе… Если бы вышла сюда она, синеокая, с золотыми волосами, вышла бы нечаянно, чудесно, чудом, каким бы золотом душа сплелась, как бы бисерно стало на сердце, как бы захотелось смеяться и плакать, но не выйдет она, не появится, чудес на земле не бывает, уж давно не совершаются на ней чудеса…

Желтая черноглазая пичужка показывается на тропинке и умно поглядывает на Павлика острым глазком: что смотришь? Не выйдет, не выйдет, — трясет хвостиком и скачет, — напрасно дожидаешься… Так бы взял камешек и вслед этой дуре пустил!

И не может понять восемнадцатилетний: как это в руке его очутился камешек и зачем он бежит по тропинке за пичужкой?..

Неужели в самом деле его сорвало с места? Не пристало смертельно влюбленному бегать за пичужкой, к тому же она давно улетела, ее след простыл. Смотрит на руки — на руках слезинки… Что это? Кто заплакал? Неужели это его слезы? Как звоны ветвей, изменчивы его ощущения; неужели это он заплакал от обиды на пичужку, или он об Эмме плачет, что та не появляется, что сидит дома, не зная, не ведая, что он сторожит ее? Или он смеется это — не плачет? Что?

Не успевает подняться Павлик, как со стороны проносятся шумы. По широкой аллее прямо на него катит блестящая коляска, запряженная парой, вороные кони фырчат упрямо у строго…

Дремавший сторож спешит раскрыть ворота трясущимися руками: губернатор едет, сам начальник губернии, превосходительный генерал.

Изумленным печальным лицом обращается Павлик из-за своих кустиков на губернатора: сидит сытый коротенький человечек в летней фуражке с белым верхом и с круглой гражданской кокардой; на мягких пальцах перчатки, у колен блестит набалдашник трости; смотрит губернатор перед собою рассеянно и хмуро, не обращая ни к кому величественных глаз.

Так коляска и въезжает в ворота; но самое страшное, самое жуткое и подавляющее было не в том. Заглядевшись на губернатора, Павел проглядел главное и приметил это только сейчас, когда коляска уже подъехала к дому: ведь рядом с губернатором сидела дама в белой шляпке, с золотистыми волосами, ведь это она была, она, Эмма, для которой он явился на слежку; она проехала мимо, а он глупо таращил глаза на губернатора и ее не заметил. Он увидел ее только тогда, когда она скрывалась в подъезде дома, а она, может быть, видела его глупое лицо, устремленное на губернатора; может быть, на лице этом было написано волнение, может быть, она, заметив все это, только улыбнулась, и еще он стал для нее ничтожнее, еще ничтожнее, чем тогда, когда вытворял чудеса на спектакле «Фауст».

Разбитый, раздавленный, возвращается домой Павел. Жарко, душно, сапоги утопают в седой пыли дороги; он идет посреди улицы, на него наезжают ломовые и бранятся, вот как кончился первый день слежки за женою губернатора, захватившей сердце и ум.

Неудачен был первый день, и все же Павел решился на повторение. С утра он выходит и возвращается к дому, но после обеда снова забирает книжки и хлеб и снова отправляется на дежурство; только теперь он будет умнее и решительнее, он не станет следить у дороги, он попытается пробраться прямо во дворец.

В вязовой роще сомнение и страх охватывают сердце Павлика. Что-то не так поступает он, смешно, и глупо, и неверно. Задача его — увидеть жену губернатора — кажется ему нелепой и недостижимой. Если даже допустить то, что он увидит Эмму, что будет следовать из этого дальше? Если бы даже и сохранились в душе ее тени былого расположения, разве он последними днями не унизил себя? Разве можно поручиться, что она не встретит его негодующим взором? Что, если тут же будет и губернатор, какой еще новый позор придется испытать ему?..

Но, допустим, что Эмма встретит его без гнева. Что будет говорить он ей, как объяснит цель прихода? Расскажет ли он, сумеет ли рассказать все, что давило его сердце, сумеет ли слова найти перед нею, золотоволосой, когда не мог найти их перед будочником, сидевшим у ворот?

Нет, конечно, следовало отказаться от всей этой нелепой затеи. Она походила на приключение, на выдумку, это так и должно было оставаться лишь в мыслях; выполнять же все это на деле было рискованно, сердце так билось, что не могла долго подняться рука Павлика, чтобы отбросить ветхий балясник забора.

Даже начало было смешно и подозрительно: приходилось ломать забор, как какому-то громиле; правда, в волнении он не заметил, как ограда повалилась сама собой, но вместе с деревом упал и он, и попал в крапиву, и ожег себе висок и руки, и это было более смешно, чем страшно, боле" глупо, чем можно было себе представить.

Однако упрямство наполняет душу восемнадцатилетнего. Почесывая ладони, покрывшиеся волдырями, крадется он в сумраке густо насаженных елей вдоль забора. Совсем странно, какой нераспорядительный губернатор: везде мусор и кучи прели, нога вязнет в теплом иле, хорош он будет, когда появится перед Эммой, не за трубочиста ли примет она его…

С бьющимся сердцем продвигается дальше; сердце останавливает его на каждом шагу, говоря: «Стой, это безумие, стой!» — а ноги все движутся вперед, против воли, все ближе и ближе становится задний фасад губернаторского дома, хорошо еще, что ели так густы, а то всего часов семь, не более, до сумрака еще далеко — могли бы увидеть его лакеи и челядь, что было бы тогда? Могла быть и еще одна неприятность — собаки. От людей еще возможно было бы кое-как укрыться, но как укрыться от собаки, к тому же еще с такими грязными ногами? Собаки могли на него накинуться, и не без основания: губернаторские собаки, несомненно, должны быть и более важны, и злы, они могли оставить церемонии и шутки, что было бы с Павлом тогда?