Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

Но увы! Здоровье его расстроено, и старость стучится в дверь, как неотвязчивый кредитор, имеющий в кармане приказ засадить должника в тюрьму.

Некогда блестящий, живой ум делается теперь мрачным и вялым; Дидро необходимо привести все дела в порядок, потому что час приближается. Последние годы он проводит в уединении, но не в праздности и унынии. Философия для него еще не утратила своей прелести и все, что касается этого предмета, еще может интересовать его. В это самое время выходят в свет сочинения Сенеки в новом переводе. Дидро, собрав свои последние усилия, пишет по этому случаю о его жизни. Но несмотря на все его старания, именитый Сенека, так страстно желавший ужиться в добрых отношениях с истиной и Нероном, является в его книге не только не великим или правдивым человеком, но даже вовсе не человеком…

«Жизнь Сенеки» была последним трудом Дидро. Нам остается еще сказать, что он умер спокойною смертью 30 июля 1784 года. В одном из своих сочинений он цитирует из Монтеня следующие слова, служащие как бы руководством скептику: «Я бессознательно и головою вниз низвергаюсь в безмолвную бездну, которая меня мгновенно удушит и поглотит. Смерть, причиняющая на четверть часа страдание без последствий и без вреда, не требует особых предписаний». Дидро было суждено умереть «бессознательно». Он сидел, опершись на локоть, съев за две минуты перед этим абрикос. На предостережение своей жены он отвечал: «Какого черта это должно мне быть вредно?» Через несколько времени она снова заговорила с ним, но он уже не отвечал. Его дом, посещаемый любопытными путешественниками, находился на улице Тарань, где она пересекается улицей Сен-Бенуа. Его прах, бывший некогда его телом, смешался в церкви Сен-Рош с обыкновенной землей; его жизнь, чудная, разнообразная сила, жившая в нем, возвратилась снова в вечность и останется там.

Две вещи, как мы видели, прославили Дидро. Во-первых, у него был энциклопедический ум, когда-либо виденный в мире, во-вторых – он владел красноречием, каким не владел ни один человек, по крайней мере из живших в то время в Париже. Другими словами: это был один из всеобъемлющих, плодотворных и совершенных умов.

Называя его энциклопедическим умом, вероятно, хотели сказать, что его занимали все предметы, входящие в круг нашего существования, и в подобном смысле эта преувеличенная похвала имеет некоторое значение. Кроме того, мы должны признать в нем необыкновенную способность сразу обнимать предмет, разносторонность, глубокую, универсальную мысль в практической осуществленной форме, что ставит его наряду с величайшими человеческими умами. На все формы чудного мироздания он может смотреть с любовью и изумлением; все существующее в нем имеет для него свою прелесть и значение. Затем у него нет недостатка в способности видеть и в виденном подмечать недостатки; его ум не орудие, но рука, которая может управлять каждым орудием. Да, в Дидро видим мы более глубокую универсальность, чем та, которая выражается или могла выразиться в «Энциклопедии» Лебретона, именно универсальность поэтическую, хотя и в слабых проблесках. Универсальность, присущая более характеру, чем уму, заключается в этом человеке, или по крайней мере в нем живет способность, с помощью которой он может достичь ее. Истинный энциклопедический ум – это Гомер и Шекспир; каждый истинный поэт представляет живую, воплощенную, действительную энциклопедию в большем или меньшем числе томов. Если б его опытность, его взгляд на детали были еще более ограниченны, то и тогда мир отражался бы в нем как целое, и кто не уразумел целого, тот не может верно говорить о частях, а будет постоянно искать новых путей и указаний. Единственную подходящую пользу подобный человек в состоянии приносить только в качестве носильщика. Так как он не понимает плана постройки, то ему остается носить одни камни. Если он положит хоть маленький камень, то положит его неправильно и не на месте.

Причина, почему Дидро называли энциклопедическим умом, заключалась в том, что он, по поручению книгопродавца, составил «Энциклопедию». Но если мы посмотрим на этого человека, помимо его ремесла, то увидим, что он был одарен разносторонними дарованиями, но одарен не в высшей, а в совершенно другой степени. Если далее будут доказывать, что как писатель и мыслитель он практически усвоил внешние явления жизни и мира и передал их смело, ясно и верно, то ему следует отказать в этой самой энциклопедической похвале. Мы, напротив, должны заметить, что обыкновенный мир Дидро есть полумир, но который так искажен, что является как бы целым; в сущности же, это бедный, несовершенный, незначительный мир, извращенный из конца в конец. Увы! Судьба этого человека заставила его быть полемистом; ему пришлось родиться во время первого блеска механической эры и жить в полном неведении, что в мироздании могло заключаться другое механическое значение. Эта сила судьбы влияла на него в продолжение всей его жизни, и вследствие этого он предстал перед нами не пророком, но возможностью пророка, глядящего на мир глазами философа.

Эти два соображения, собственно составляющие только одно (потому что мыслитель, в особенности француз, мог только быть полемистом в механическую эру), не должны быть, при оценке произведений Дидро, упускаемы из виду. Великая истина, по крайней мере одна сторона великой истины, заключается в том, что человек создает обстоятельства. И как в духовном, так и в материальном отношении сам бывает виновником своего счастья. Но в этой истине есть и другая сторона, именно, что обстоятельства составляют стихию, в которой человек должен жить и действовать и от которой он, так сказать, получает плоть и кровь. Эта стихия руководит им безгранично при всех его практических действиях, определяет их, так что в другом, не менее справедливом смысле можно сказать, что обстоятельства делают человека. Если относительно нас самих мы обязаны поддерживать первую истину, то при суждении о других людях не должны забывать последнюю. Даровитейший ум, явившийся в XVIII столетии во Франции, так же мало может усвоить умственный пошиб афинянина Платона, как и его грамматическую особенность, – его мысли так же мало могут быть греческими, как и его язык. Он мыслит о вещах, присущих французскому XVIII веку, и на том языке, который он здесь изучил, и при той обстановке и условиях, которые здесь предписаны. Вследствие этого, как утверждает один из оригинальнейших и самостоятельнейших новейших писателей, «дайте человеку родиться десятью годами раньше или позже, и вся его жизнь и деятельность были бы другие».

Не подлежит сомнению, что устойчивый ум, остающийся верным всем временам и странам, может и должен проникнуть в способ мышления других людей, на каком бы языке ни выражались эти мышления. Но при этом не следует забывать, что это, строго говоря, относится к высшей расе людей, а не к обыкновенному разряду, относительно которого уже нужно довольствоваться тем, если при тщательном, снисходительном анализе обнаружится в нем хоть второстепенный симптом подобного ума. Мы должны помнить, что высокоодаренный Дидро родился в то время, когда самая надежная цель, привлекавшая его, самый подходящий язык, на котором он мог говорить, были целью и языком полемической философии. Ни один серьезный человек, в какое бы то ни было время, не говорил того, что не имело бы хоть какого-нибудь значения; во всех человеческих убеждениях, действиях заключается частица истины. Эта частица и есть предмет, который мы должны извлечь из них, чтоб знать, что делать с ними.

Подобные паллиативные рассуждения (они, впрочем, касаются не умершего, а вследствие этого равнодушного ко всему Дидро, но только нас, желающих верно судить о нем) существенны относительно его действий и убеждений, так различных от наших, но более всего относительно его главного убеждения, собственно источника всех его остальных убеждений, – отвратительного и возмутительного для нас. Мы говорим о его атеизме… Странно, он был атеист, искавший приверженцев, считавший свое убеждение непогрешимым, постоянно проповедовавший и с энергиею распространявший его. Несчастный человек переплыл весь мир и не нашел создателя его. Он опускался в бездну, где бытие даже не отбрасывало и тени. Он чувствовал одни падающие капли дождя, видел только мерцающую радугу мироздания, которая исходила не от солнца, слышал вечную бурю, не управляемую никем, и взирал на «око божества», но вместо него видел только одно мрачное, бесконечное «око смерти»! Вот философская добыча, которою он успел завладеть во время своего странствования.