Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

Гольбахи были глухи к этому мнению и шутили, как будто их шутки могли вечно длиться. То же самое можно сказать относительно неприличных разговоров. В чем бы заключалась заслуга распутной тещи, не только рассказывавшей публично скандалезные вещи, но и отличавшейся скандалезными поступками, если б обществу, хоть по преданию, не была знакома скромность, если б в философском кружке не сохранились некоторые остатки благопристойности и приличия? У самоедов, по рассказам путешественников, очень мало двусмысленных выражений, поэтому самая соль подобных выражений не производит на них никакого впечатления. «Глупая старуха, не трать попусту последнего огня, – он скоро погаснет, и тогда?..» Разговоры в Гранвале, кроме предметов домашнего хозяйства и явлений обыденной жизни, вертелись преимущественно на кощунстве и неприличных выражениях, с примесью остроумия и гуманности. Вследствие чего и самая беседа делалась узкой, бесплодной, и мы имеем полное право радоваться, что все это миновало и не должно более повторяться.

Но нашему другу Дидро пора воротиться в Париж. По приезде домой он находит у себя на столе целую массу корректур, писем, приглашений, просьб бедняков писателей. Несмотря на это, он прежде всего забегает узнать о здоровье Волан и затем уже решить, что начать делать. Он пишет и говорит много, делает визиты. Кроме ученых, художников, знатных особ, как иностранных, так и отечественных, у него достаточное количество незнатного знакомства, именно целая стая молодых и старых, большей частью сварливых, женщин, к сплетням которых он умеет отлично прилаживаться. Мы слышим шорох их шелковых платьев, болтовню их прытких языков, звуки которых так свежи, как будто они раздавались еще вчера, и полны, несмотря на отдаленное от нас время, какого-то пророческого значения. Жизнь не могла быть бременем для Дидро; он постоянно весел, общителен, – это всеобъемлющий человек, который везде найдет занятие и которому везде навязывают занятие. «У него было много дела, – говорит мадемуазель, – и он много делает для себя, но три четверти своей жизни он употреблял на помощь каждому, нуждавшемуся в его кошельке, в его таланте или совете. Его кабинет, как мне известно, в течение двадцати пяти лет был сильно посещаемым магазином, где один покупатель входил, а другой выходил». Он был не в состоянии кому-либо отказать. Он мирил братьев, устранял процессы, выхлопатывал пенсионы, кормил и одевал бедняков писателей, давал советы неопытным и составлял публикации для начинающих мелочных торговцев. Однажды он написал посвящение герцогу Орлеанскому к пасквилю, написанному на него самого, и тем добыл голодному пасквилянту двадцать пять луидоров. За все эти поступки мы отдаем полную признательность ветреному Дидро. Другой же награды, кроме той, которую доставила ему собственная совесть, он не получал, но часто противное, как он юмористически и изображает в своей небольшой драме «Пьеса с прологом». И действительно, большинство его клиентов принадлежало к разряду плутов, и Дидро, во всяком случае, отлично знал, что тот, кто ждет благодарности, обыкновенно награждается неблагодарностью. «Однажды, – рассказывает мадемуазель, – некто Ривьер, просьба которого была вполне удовлетворена, благодарит моего отца за его услугу и совет, но остается еще посидеть с четверть часа и затем прощается. Мой отец провожает его, и, когда они были уже на лестнице, Ривьер останавливается, оборачивается к отцу и говорит: «Мсье Дидро, знаете ли вы естественную историю?» – «Немного, но, во всяком случае, я сумею отличить алойное дерево от сагового и голубя от колибри». – «Знаете ли вы историю муравьиного льва?» – «Нет». – «Это небольшое, необыкновенно смышленое животное. Оно роет себе воронкообразную яму в земле, прикрывает ее сверху мелким песком, заманивает туда глупых насекомых, хватает их, высасывает из них сок и затем говорит: «Мсье Дидро, имею честь кланяться». Мой отец чуть не умер от смеха от этой забавной выходки».

Так, между трудом и отдыхом, литературой и любовными похождениями, между едой и пищеварением, радостями, невзгодами и смехом, кончающимся вздохами, проводит Дидро свои дни. Люди немало доставляли ему горьких минут, но немало и льстили ему; ипохондрия же для него вещь совершенно незнакомая. Небольшая услуга, которую может оказать ему слава, уже, по-видимому, оказана. Он находится в центре отечественной литературы, науки и искусства. К членам академии он, понятно, не принадлежит, но его неверующее сердце заставляет его гордиться этим исключением. Он счастлив в критике, счастлив в философии и – что составляет высшую земную славу – счастлив на сцене! Тщеславие, если угодно, может нашептывать ему, что, за исключением недосягаемого Вольтера, он первый из всех французов. Великие мира, начиная с императрицы Екатерины и кончая шахматным игроком Филидором, состоят с ним в переписке. Он находится в лучших отношениях со всеми возможными людьми, с учеными: Бюффоном, Эйлером, д’Аламбером, с художниками и артистами: Фальконе, Ванло, Риккобони и Гарриком. Он гордится быть философом, а теперь вся секта философов смотрит на него как на своего вождя. Когда Дидро вылезал из почтовой кареты, чтоб вступить в коллеж д’Аркур, или когда впоследствии блуждал по трущобам порока, то, вероятно, согласился бы удовольствоваться и меньшим счастьем.

В семейной жизни дела его плохи, как и нужно было ожидать, хотя мадам Дидро постоянно верна и занята хозяйством. Если одна из его дочерей говорит восторженные речи и наконец в сумасшествии умирает в монастыре, то в это время подрастает другая, умненькая девушка, которая усваивает философию отца и сторонится от благочестия матери. К этим внешним элементам добра и зла следует прибавить еще внутреннее довольство; из всех писателей Дидро меньше всех прислушивается к своему внутреннему голосу. Он был чужд болезненной мечтательности, мрачных предчувствий, желчи, – в нем преобладал сангвинический темперамент, ему жилось легко, и самый мир представлялся ему в розовом свете.

Наконец «Энциклопедия», после тридцатилетних трудов, с которыми может сравниться разве только осада Трои, была окончена, другие сочинения, составлявшие целые тома, также были приведены к концу, но философу не пришлось с них собрать обильной жатвы. Он постепенно стареет и хотя не принужден занимать денег, но все-таки беден. Чтоб дать своей дочери, при выходе ее замуж, приличное приданое, он должен продать свою библиотеку, так как не имеет другого источника, из которого бы мог добыть денег. Но тут Екатерина II предлагает ему свою царскую помощь: покупает у него библиотеку. Сделав его своим библиотекарем, она награждает его солидным пенсионом, который и выплачивает за пятьдесят лет вперед. Философ приходит в восторг от северной царицы и даже начинает воспевать ее своим охриплым голосом…

Но главным событием в жизни Дидро можно назвать его личное посещение своей благодетельницы. Нам известно только одно письмо его из Петербурга, да и то, к нашему прискорбию, непростительно короткое. Философ в Петербурге не стеснялся в своих привычках, был по-прежнему откровенен и неосторожен; князь и уличный шалун были для него одинаковы, и он не брезгал обществом ни одного смертного, в какой бы кафтан тот ни был одет. Подобный человек не мог быть придворным льстецом, а потому и не был рожден для придворного счастья… Впрочем, Екатерина оказывала философу всевозможные милости; так, заметив, что он представлялся ей в обыкновенном платье, она послала ему великолепный придворный костюм, в котором он и обязан был являться ко двору…

Возвратившись с триумфом домой, он с восторгом говорит об оказанном ему приеме. Он привез с собой образцы минералов, гиперборейские воспоминания для своих друзей и диковинные рассказы о том, как ему случалось переезжать через почти растаявшую Двину, – вода заливала колеса, а лед, под тяжестью экипажа, гнулся, как кожа, но, к счастью, он отделался только одним испугом. В другой раз, у Митавы, какие-то «сорок дикарей», через невылазную грязь, тащили на своих спинах его карету со всем багажом, чтоб поставить ее на паром. Затем ему удалось побывать еще в Голландии, где он беседовал с императрицами и другими могущественными лицами и таким образом, ради своей собственной пользы, обозрел все семь чудес света.