Третий берег Стикса (трилогия) - Борис Георгиев

— И всё-таки, — решил поощрить рассказчика Волков. — Спать же нам сейчас ни к чему?

— И то правда, — сказал Матвей сдерживая невольный зевок. Видно было, что сам он не прочь поболтать, пока есть такая возможность.

— Рассказывал он мне как-то, белоглазые, мол, — это всё, что осталось от коренного населения, а гои, изгои и прочие — пришлецы. То есть, получается, и предки мои тоже? Ха! А сам Арон тогда кто? Ведь он, старый хрыч, говорит, что всё это пережил. И само проклятие, и время проклятых, и обращение, и нашествие северян, и великое объединение, и очищение.

— Что за проклятие?

— Да мне почём знать? И тебе тоже знать ни к чему, а то ещё узнает кто, что знаешь, дадут тебе тогда, чтоб знал. И мне дадут за то, что я тебя знаю.

— Но Арон же рассказывал тебе? — понукал Волков, глядя во тьму за боковыми стёклами, непроглядную из-за подступивших к самой дороге крутобоких холмов.

— Ага, его слушать, так это надо гороху сначала нажраться, — фыркнул сатир и без всякого перехода стал рассказывать дальше:

— С этого самого проклятия, Арон мне говорил, и началась кутерьма. Что оно и почему — не спрашивай, не знаю. Страшно было узнавать, а то узнают ещё, что знаю… Да, так после него, мол, и стали все они белоглазыми. А мне вот сомнительно, почему же тогда дети у белоглазых рождаются обязательно белоглазыми? Теперь-то ведь проклятия никакого нет!

— Даже если женщина не белоглазая? — перебил Волков.

— Чего? Ты что, с неба упал? Бабы волкодавами не бывают. Ха! Вот, блин, придумал — белоглазые женщины! Да будь у них свои бабы, разве стали бы они якшаться с изгойками? Да и с гойками тоже. Деревня ты, указа княжьего не знаешь! Повинна каждая женщина пустить белоглазого, препятствий ему не чинить, а буде случится зачатие, то сына выносить, выродить, выкормить, и будет за то почёт, уважение и гойское звание ей и мужу её, а когда сына сдадут на службу княжью, получат пенсию и грехов отпущение, кем бы ни были ранее, и как ни грешили бы. А кто будет препоны чинить природному, тот вор и враг власти княжеской. А с врагами власти княжьей, Саша, разговор короткий. Ты вот сегодня не дал свершиться княжьим установлениям, а вдруг бы случилось зачатие? Ладно-ладно, шучу я. Тебе-то что — ты ж волкодава завалил, за это тоже не милуют. Но я тебя не выдам.

Матвей добавил, покосившись на спутника, ещё что-то неразборчиво. Машина вильнула, сатир спохватился и выровнял руль. Но Саша не обратил внимания ни на брошенное вскользь замечание, ни на странный сатиров взгляд, слишком был поглощён собственными мыслями: «Понятно теперь. Такая мутация. Безразлично, что послужило мутагенным фактором, важен результат. Белоглазые, все как один. И дети у них тоже. Значит, рождаются от них одни мальчики. Разве такое бывает? Ладно предположим, что бывает… Получается, если б не пришлецы… тьфу, словечко его идиотское! Выходит, без мигрантов исторической перспективы у страны этой нет. Значит, верхи — сплошь мужчины. Или нет? Есть же ещё княгиня Диана, хоть она и самозванка. Да, совсем забыл! У князя, помнится, дочь, а не сын! Значит, князь-то не волкодав! Небеса чёрные и красные, что за собачье государство?!» — морщился Волков, слепо таращась в освещённую фарами ночь, из которой сыпались стволы, стволы, стволы древесные частоколом справа и слева, нависшие ветви, изгородь, ворота. Открыты настежь. Зачем они здесь, всё равно же не заперты?

Матвей притормозил, чтобы не зацепить полуоткрытые ворота, яркие пятна света неторопливо проползли по створкам, сорвались в темень. Саша глянул вперёд и непроизвольно схватился за ручку двери. Огоньки глаз, оскаленные пасти, шерсть вздыбленная на загривках — многоголовое чудище щерилось, выскочив навстречу из заворотной тьмы, дышало паром, капли слюны, извергнутые лаем из жарких его глоток искрами сверкали в лучах фар.

Здравствуй, Сашечка!

Представляешь, оказывается, я не умею писать письма. Битых полчаса сидела над этой вот первой строкой, выворачивала её то так, то этак, но всё равно не получается выразить, как я по тебе соскучилась. И всего-то прошло чуть больше суток после того, как за тобой, таким мрачным и надутым, закрылась дверь, а я… Ну нет, не стану рассказывать, что со мной было после этого. И спала очень плохо: снились всякие кошмары о Княжествах; такие, что не хочется и пересказывать. Скажу тебе честно, очень мне не нравится твоя командировка. И что это за такое странное условие — нельзя, мол, пользоваться гравитоном? Я так и сказала твоему отцу, что терпеть такое безобразие не намерена и обязательно пожалуюсь в этот ваш Совет Исследователей.

Очень сегодня меня утомили неугомонные пятилетние бандиты. Особенно мальчики. Интересно, ты тоже был таким? Спрашиваю не из праздного интереса, просто пытаюсь приготовиться морально к тому, что ждёт меня в недалёком будущем. Так я устала, что заснула по дороге домой. Знаешь, я, наверное, переселюсь пока в Радужное, чтоб не приходилось ездить каждый день, а вечером возвращаться в пустую квартиру. Как-то я совершенно отвыкла переносить одиночество. Странно, правда? Всего за какой-нибудь месяц.

Завтра ещё раз поговорю с твоим отцом, спрошу его, нельзя ли устроить, чтобы тебе всё-таки пересылали письма. Если нельзя, то пусть придумает, как сделать так, чтобы было можно, или хотя бы объяснит, почему нельзя. Скажу ему, что мне вредно волноваться, а ещё вреднее не услышать хотя бы раз в день от тебя, как ты меня любишь.

Ну вот и всё. Письмо получилось длинное и невероятно глупое, но это не страшно, поскольку всё равно отправить его тебе я не могу. Но и не написать хотя бы раз в день, что люблю тебя, у меня не получится, уж извини.

Возвращайся скорее, Саша, а лучше — забери меня к себе, туда. Лучше — прямо сейчас.

Твоя Иришка.

Ирина Волкова аккуратно поставила последнюю точку, прочла письмо ещё раз, вздохнула, нажала клавишу «удалить» и долго ещё сидела, разглядывая пустой белый прямоугольник. Губы её шевелились, глаза были сухи. Её мучили скверные предчувствия.

Глава шестая

— А ну, блохастые! Пшли! — заорал Матвей и нажал на крестовину руля. К рычанью и лаю добавился хриплый медвежий рёв, захотелось заткнуть уши. Но собачьи головы всё ещё выскакивали в световые конусы, скалились. «Стая собак всего лишь», — сообразил Волков, вздохнул с облегчением и пробормотал: «Афине: выключить консоль». Надо же, перепугался так, что самозапустилась программа!

— Что ты всё Афина да Афина? — ворчал Матвей. — Язык бы придержал, особенно на людях. Помолиться хочешь, так молись Баалу лучше, больше будет толку, а ещё лучше — помалкивай, когда приедем, я буду говорить. Несёшь всякую ересь, и одежда на тебе еретическая. Переодеть бы тебя, но во что? Эх, жаль, не ободрали мы того волкодава! Постричь бы тебя ещё не мешало — вылитый бы волкодав вышел, даром что зенки не белые. А подумать — и хорошо, что волкодава не ободрали. Всякому ясно станет, что ты ряженый, как только он в глаза тебе глянет.

— А ты как же?

— Что? А! Ты об одёжке этой! Так я ж кошу под приблатнённого. Есть такие: по натуре не волкодавы, но приблатнённые. Ну, которые при должности, понимаешь? Но у тех, что ты завалил, круги на погонах. При таких должностях приблатнённых нет. Эх, мать-тиамать, что за темень?!

Матвей снизил скорость. Темно было так, что разобрать невозможно, по равнине ли дорога идёт, или опять через горы. «Новолуние, или облачность низкая? — прикидывал, чтоб не сморило от усталости, капитан. — Пожалуй, небо затянуто, звёзд ведь нет. Темно как… даже не знаю где. Как в шахте на Весте, если выключить головной фонарь, или как в кастрюле под крышкой. Посадили тебя, друг Саша, в кастрюлю и станут сейчас поджа… то есть, варить за грехи твои тяжкие. В кипящем масле. Или в чём там? Дождём вымочили, на скалах высушили. Нет, не высушили, хоть и обещали. Клипса. Потом ещё другая. Сорока-воровка. Обкормила, опоила, но спать не уложила, прокляла и к чёрту послала. За что? Судил грешников по делам их. А судить, Сашенька, значит — судимым быть и мучиться. Не хочу. Чашу эту мимо пронеси. Иришка… Иронька, сохрани и спаси… Ах-х!

Боль в правом виске от удара о стекло, нет рядом Ироньки, а казалось — так близко она. Тьма и холодное у виска что-то. Стеклянное. За стеклом ночь. Мелькают чёрные провалы в мрачной серой стене. Окна?

— Зар-р-раза! — зарычал Матвей и дёрнул рулём. Сашу бросило влево так же резко, как в прошлый раз, когда стукнулся головой о боковое стекло.

— Яма на яме! — ругался сатир.

— Мы уже в городе? — спросил, зевая, Волков.

— В каком ещё городе? В городе! Дёрнул меня Неназываемый напрямик полезть! С другой стороны если посмотреть, нельзя нам на дорогу. Вдруг там застава?! Вот и сунулся в эти развалины. Город! Тут уже лет сорок одни блохастые. Видал у ограды сколько их? Стая! Гроза козопасов и курощупов. Но стало меньше. Раньше, когда я пешком здесь ходил… Слышь, Саша, может, мне кажется просто? Может и теперь, если на своих двоих да ночью да напрямик… Нет, думаю, сколько было блохастых, столько и осталось, даже расплодились и обнаглели. Вот давеча один под колёса бросился. Слышь? Как раз я на север ехал, но не здесь, а на дороге княжьей.