Орлеанская девственница_Магомет_Философские повести - Вольтер

К песни XX

Вариант окончания этой песни по изданию 1756 года

Он входит и (о волшебство, о чудо!),Не веря собственным своим глазам,Неистового зверя видит там.Копье Деборы, смоченное кровью,Стояло прислоненным к изголовью.Его берет он; козни СатаныОружием святым посрамлены.Герой, разя, кидается на беса;Трепещет Вельзевул и заодноС ослом поспешно прыгает в окно.Воздушною дорогой, выше леса,Его он в замок богомерзкий мчит,Где держит взаперти ГермафродитПрекрасную Агнесу и героевОбеих наций, в топь их заманяИ подлую ловушку им устроив.Гермафродит, с того дурного дня,Как Дева и бастард, разя мечами,Его покрыли срамом без конца,Уйдя насильно из его дворца,Остерегался чествовать пирамиГероев, пойманных его сетями.Он был суров с невольными гостямиИ в погреб их глубокий заточил.Однажды канцлер, в длинном облаченье,Явившись к заключенным, объявилХозяина священное веленье:«Вам будет полагаться хлеб и квасИ раз в неделю порка в довершенье,Пока один или одна из васНе выполнит свое предназначенье;Тогда всю полудюжину он спас.Подумайте над этим; пусть открытоПолюбит кто-нибудь Гермафродита.Любви и хочет и достоин он.А коль не будет удовлетворен,Вас высекут, — таков его закон».

Он вышел вон. По окончанье речиШесть заключенных собрались на вече.Но кто же будет в жертву принесен?Агнеса молвила: «В моей ли властиБыть раненной стрелою нежной страсти?Не от меня зависит, что люблюИ верность сохраняю королю».Глаза Агнесы, полные печали,Глазам Монроза томно отвечали.Монроз сказал: «Той, кем душа жива,Не изменю и ради божества.Я равнодушен к ста ГермафродитамИ для нее желал бы быть избитым».«И я для милого пролила б кровь, —Сказала Доротея. — Где любовь,Там скрашены ужаснейшие муки:Что нам мученья, если нет разлуки?»

А Ла Тримуйль к ее ногам приникИ отдавался скорби бесконечной,Слегка смягченной радостью сердечной.

Откашлявшись два раза, духовникСказал им: «Господа, и я был молод;Те времена прошли; суровый холодИзбороздил морщинами мой лик.Что я могу? Мое ли это дело?Я — королевский духовник, монах;Бессилен я помочь в таких делах».Поль Тирконель решительно и смелоВстает и заявляет: «Ну, так я!»

Сказал, и общество повеселело,Надежду на спасенье затая.Когда минула ночь, Гермафродиту,Который утром женщиной бывал,Поль нежное посланье написал,Чтобы его доставить через свиту,И приложил короткий мадригал,Где редкостного вкуса достигал.

Песнь XXI

В том виде, как она печаталась в изданиях, включавших восемнадцать и двадцать четыре песни

Я должен рассказать, конец какойИмели хитрости Гермафродита,Как Тирконель наказан был судьбой,Какая благородная защитаБыла оказана отцом святымАгнесе с Доротеей и с какимИскусством было колдовство разбито.Затем подробно расскажу вам, какОсел у Дюнуа похитил ДевуИ как за этот грех господню гневуПодвергся верности и чести враг.

Но о сражении у ОрлеанаИ о разгроме английского станаЯ ранее поведать должен вам.Ты торжествуешь, бог любви! О, срам!О злой Амур, ведь ты предать собралсяОплот и славу Франции врагам!То, перед чем британец колебался,То, что Бедфорд и опытность его,То, что рука Тальбота самогоНе сделали, ты совершить берешься.Ах, пламень твой, сжигающий в тиши, —Мученье тела, пагуба души!Ты губишь нас, дитя, а сам смеешься!

Тому два месяца, порхая там,Где сто бойцов, служа двум королям,Дрались, удары нанося без счета,Ты ранил в сердце грозного Тальбота, Стрелу из первого колчана взяв.В тот день, в стенах французского оплота,Минуту перемирия избрав,Беседовал он, пользуясь моментом,С Луве, невозмутимым президентом.За ужином, на скромном торжестве,Присутствовала госпожа Луве,С лицом надменным и довольно хмурым,За что незамедлительно былаНаказана обиженным Амуром:Ей сердце жгучим пламенем зажглаРодящая безумие стрела,И молодая президентша разомУзнала страсть и потеряла разум.

Вообразите страшный этот бой,И эту беспощадную осаду,И этот приступ, страх внушавший аду,И этот грозный орудийный вой,Когда Тальбот с британскими полкамиСтоял пред взорванными воротамиИ, мнилось, на него бросала твердьОгонь, свинец, железо, сталь и смерть.Уже Тальбот и дерзостный и рьяныйУспел войти в ограду ОрлеанаИ возвышал свой голос громовой:«Сдавайтесь все! Соратники, за мной»:Покрытый кровью, в этот миг, поверьте,Он был похож на бога битв и смерти,Которому сопутствуют всегдаРаздор, Судьба, Беллона и Беда.

Как бы случайно в президентском домеОтверстья не забили одного,К госпожа Луве в жару, в истомеГлядела на Тальбота своего,На лик его прекрасный и влюбленный,Сей гордый лик, с которым бы не могСоперничать и древний полубог.

По жилам президентши пламя лилось,Она забыла стыд, в ней сердце билось.Так некогда, любовью пронзена,Из темной ложи госпожа однаГлядела на бессмертного Барона,Не отрывалась от его лица.Ждала его улыбки и поклонаИ негой наслаждалась без конца.

Вот президентша, от любви сгорая,Бросается к наперснице своей:«Беги, беги, Сюзетта дорогая,Скажи ему, чтоб он пришел скорейМеня похитить; а не можешь лично,То передай хоть с кем-нибудь другим,Что я по нем тоскую безграничноИ ужинать хочу сегодня с ним».

Сюзетта не сама пошла, а братаПослала в лагерь; тот исполнил все,И через час, не боле, три солдатаВорвались в президентово жилье.

Ворвались, женщину находят — в маске.Она вся в лентах, в мушках и в раскраске.На лбу кольцо искусное вилосьИз собственных или чужих волос.Ее хватают, кутают плащамиИ мчат к Тальботу тайными путями.

Надменный этот воин, чья рукаПовсюду пролагала след кровавый,В объятиях крылатого божкаХотел под вечер отдохнуть от славы.Обычай требует, чтоб, кончив бой,С любовницей поужинал герой,И жажда нег, как некая забота,Томит великолепного Тальбота.

Для ужина готово было все:В лед врублено, в графинах драгоценныхРубином отливало то питье,Что в погребах своих, благословенныхХранит Сито. В другом конце шатра,Под сенью драгоценного ковра,Большой диван, украшенный с любовью,Подушками манивший к изголовью,Сулил покой и негу до утра.Утонченное всюду было что-то;Жить, как француз, была мечта Тальбота.

Немедленно увидеть хочет онТу, чьими прелестями он пленен.Он от волненья места не находит.Он требует ее, зовет, и вводятК нему урода, в лентах, кружевахИ фута с три, хоть и на каблуках.Он видит воспалившиеся веки,Из глаз какой-то желтой слизи рекиИ нос, крючком спускающийся вниз,Чтоб с подбородком вздернутым сойтись.

Тальбот решил, что это привиденье;Он крикнул так, что все пришло в движенье.Страшилище, подобное сове,Была сестра почтенного Луве,Которая гордилась чрезвычайно,Что и ее хотят похитить тайно.

А госпожа Луве, потрясенаПечальною ошибкою, стоналаВ бессильной ярости; так ни однаЕще сестра сестру не проклинала.Была бедняжка от любви пьяна,И описать я, право, не сумею,На что способной сделалась она,Лишь только ревность овладела ею.

Осел вернулся к Деве, полн огня.Иоанна, виду не подав нимало,Но радуясь в душе, пробормотала:«Ужель вы, сударь, любите меня?»

«Люблю ль я вас? О, что сказать, не знаю, —Осел ответил, — я вас обожаю.Как к францисканцу вас я ревновал!С каким восторгом я подставил спинуНаезднику, который вас спасал,Рубя с размаху бритую скотину!Но мне ужасней всякого врагаУблюдок этот, этот Дюнуа!От ревности горя, не без причины Его я перенес за Апеннины.Что ж! Он вернулся; вам открылся он;Красивей он — но не сильней влюблен.Иоанна! Украшение вселенной,О Дева девственности несравненной,Ужели Дюнуа — избранник твой?Нет, должен я быть избранным тобой.Ах, коль узнать, чем сладостна ослица,Мне помешала вышняя десница,Коль, нежное неведенье храня,Остался до сих пор невинным я,Коль вынес я из-за тебя немало,Коль, этой страсти ощущая жало,Забыл я в небо улететь опятьИ коль меня так часто ты седлала,Позволь же и тебя мне оседлать».

Признанье это услыхав, ИоаннаБыла, конечно, гневом обуяна;Однако все-таки была она,Коль правду говорить, и польщена,И нежно улыбалась, еле веря,Что красота ее прельстила зверя.Как в полусне, к ослу ее рукаПростерлась вдруг, отдернулась слегка;Она краснеет; но, собрав все силыИ успокоясь, говорит: «Мой милый,Вы тщетною надеждой пленены;Мы позабыли честь родной страны;Мы с вами слишком непохожей масти;Я не могу ответить вашей страсти.Я буду защищаться. Это грех!»

Осел в ответ: «Любовь равняет всех.Ведь Леды с лебедем роман известныйЕе не сделал женщиной бесчестной.Ведь дочь Миноса, в лучшем цвете лет,Из-за быка отказывала многим,Предпочитая спать с четвероногим.Ведь был орлом похищен Ганимед,И полюбила нежная ФилираМорского бога, ставшего конем».

Он говорил; а бес, сидевший в нем,Исконный автор баснословий мира,Нашептывал примеры без числаИ мудрости преисполнял осла.Иоанна слушала; о, сила слова!От уха к сердцу множество дорог.Пред блеском красноречия такогоОна молчит, она мечтать готова.Любить осла, ему отдать цветок!Ужели это ей назначил рок,Когда она дарила раз за разомПогонщиков и рыцарей отказом,Когда, по вышней милости, ШандосПред нею поражение понес?Но ведь ее осел — любовник горний;Он рыцаря блестящей и проворней;Какая нежность, что за ум и вкус;Ведь на него садился Иисус;Он в небесах вкушал от райских брашен;Как серафим, он крыльями украшен;На зверя он и не похож ничуть;Скорее в нем божественная суть.Всех этих мыслей грозовая силаИоанне кровь и голову кружила.Так иногда, среди морских широт,Властитель ветра и властитель водСпешат, один — от пламенного юга,Другой — оттуда, где снега и вьюга,И настигают судно где-нибудь,Что к Суматре иль Яве держит путь; Корабль то к небесам как будто вскинут,То с высоты на скалы опрокинут,То словно исчезает в бездне водИ медленно из ада восстает.

Так наша Дева бурей обуяна.Осел настойчив, и, смутясь, ИоаннаНе удержала в трепетных рукахКормила, именуемого «разум».Неведомый огонь блеснул в глазах,Все чувства в ней заволновались разом;Исчезла бледность тусклая, и вновьЕе ланиты оживила кровь.Влюбленного витии жест ужасныйВставал скалой особенно опасной.Иоанна над собой теряет власть;Во влажных взорах загорелась страсть;Она склонилась головой к постели;Смущенный взгляд мерцает еле-еле;Но снизу все-таки глядит она;Могучая краса обнажена;Она подняла спину в томной лениИ подогнула под себя колени.Так Тибувиль и герцог де Виллар,Как Цезарь, грешную любовь изведав,Когда их сожигает томный жар,Склоняя голову ждут Никомедов.. . . . . . . .Лукавый мальчик, чья стрела желаннаИ людям, и бессмертным, и ослам,На крылышках паря по небесам,Смотрел с улыбкой нежной, как ИоаннаС любовником своим себя вела,С ним загораясь страстию одною,Миг торопила, чтобы стать женою,И прижималась, ласково мила,Мясистым крупом к животу осла.. . . . . . . .Как вдруг раздался голос близ нее:«Иоанна, меч берите и копье;Вставайте: Дюнуа уже под стягом;Сегодня бой; уже походным шагомЗа королем выходит наша рать;Скорее одевайтесь; время ль спать?»

То юная взывала Доротея;К Иоанне чувства нежные лелея,От слишком затянувшегося снаЕе будить явилася она.

Так говоря забывшейся подруге,Распахивает двери второпях…О, боги! Что за зрелище! В испугеОна три раза крестится… «Ах! Ах!»Едва ли так смутилась Афродита,Когда Вулкан, накинув невод свой,Всем небожителям явил открытоЕе под Марсом, пленной и нагой.

Иоанна, увидав, что ДоротеяВсему свидетельница, замерла,Потом себя в порядок привелаИ так заговорила, не робея:

«Здесь тайна есть великая, мой свет;За короля я принесла обет;И если видимость немного странна,Мне очень жаль, но вы должны молчать.И я умею дружбу уважать:Придет пора, и промолчит Иоанна.А главное — ни слова Дюнуа;Узнает он, и Франция пропала».Иоанна, эти говоря слова,С постели встав, вооружаться стала,Но Доротея, с полной прямотой,Ей отвечала в крайнем изумленье:

«Сказать по правде, в этом приключеньеНе разбирается рассудок мой.Не проболтаюсь, я вам обещаю;Мучения любви сама я знаюИ горькою научена судьбойПрощать ошибки сердца молодого.Я всяческие вкусы чтить готова,Но признаюсь, не в силах я понять:Вы Дюнуа могли бы обнимать, —Так для чего вам предаваться властиКакой-то низменной ослиной страсти?Как не отвергнуть этот гнусный срам,Приличествующий одним скотам;И как не быть заране пораженной,Испуганной, разбитой, изумленной. . . . . . . .

И как возможно, без сопротивленья,Сознательно, не чуя отвращенья,Не различая ни добра, ни зла,Позорнейшее утолять влеченье,Предпочитая рыцарю осла,И даже видеть в этом наслажденье?А между тем вы наслаждались, да;Ваш взор пылал без всякого стыда.Или во мне естественности мало,Но только знаю: мне бы не был милВаш кавалер». Иоанна отвечалаСо вздохом: «Ах! Когда б он вас любил!»

Письмо королю Прусскому о трагедии «Магомет»