Орлеанская девственница_Магомет_Философские повести - Вольтер

Приложения

К «Орлеанской девственнице»

Песнь XIII

издания 1756 года, исключенная из издания 1862 года и последующих

Мой дорогой читатель, верно, знает,Что бог-дитя, который наш покойСовсем не по-ребячески смущает,Имеет два колчана за спиной.Когда стрелу из первого колчанаНаправит он, то сладостная ранаНе ноет, не болит, но, что ни час,Становится опаснее для нас.В другом колчане стрелы — пламень жгучий,Который нас испепелить грозит:Все чувства наши крутит вихрь могучий,Забыто все; лицо огнем горит,Какой-то новой жизнью сердце бьется,Кровь новая по жилам буйно льется,Не слышишь ничего, блуждает взгляд.Кипящей несколько часов подрядВоды в котле нестройное волненьеЕсть только слабое изображеньеТех бурных чувств, что нас тогда томят.Все это вам давно известно, братья,Но вам хотел бы нынче рассказать яО том, что, став игривым чересчур,Задумал необузданный Амур.

Вблизи Кютандра отыскал случайноОн девушку, которая милаНаружностью была необычайноИ смело бы Агнесу превзошла,Когда бы сердцем ласкова была.Звалася Коризандрой эта дура.

По непонятной прихоти АмураДворяне, рыцари и королиЕе и мельком видеть не могли,Не обезумев в это же мгновенье.Спокойно, не впадая в исступленье,Мог созерцать ее простой народ.Сходил немедленно с ума лишь тот,Кто знатен был. Не ведали к тому жеУченейшие в медицине мужи,Чем сумасшедшим в их беде помочь;А эти не могли прийти в сознанье,Пока мое невинное созданьеКому-нибудь не подарило б ночь;Должна была, по прихоти Амура,В тот миг разумной стать и наша дура.

Уж благороднейших французов тьма,Увидев Коризандру ненароком,Лишилась окончательно ума.Один пасется на лугу широком;Другому кажется, что зад егоФарфоровый, и более всегоБоится, чтоб его не поломали;Считает девушкой себя БертоИ ходит в юбке, бледный от печали,Что не измял ее еще никто;От правды недалек, изображаетОслицу Менардон, вьюки таскаетИ диким ревом всем надоедает;Кюлан решил, что он горшок печной,Одну он руку опустил, другойУшко изображает. Ах, не скрою,Что сумасшедшим кажется пороюИ тот, кто Коризандры не видал.Кто власти над собою не вверялЖеланиям, не отдавался грезе?Безумцы все — в поэзии и в прозе.

У Коризандры бабушка была,Старушка добродушная, простая,Которая смеялась, наблюдаяВсе эти непонятные дела.Но наконец ей слишком жалко сталоНесчастных сумасшедших; потомуОна на время, не смутясь нимало,Решила внучку запереть в дому;А у ворот поставила на стражеДвух молодцов, внушавших веру ей,Которые не подпускали дажеИ на десять шагов к себе людей.

Красавица, лишенная свободы,Была готова провести и годыЗа пеньем, за вязаньем, за шитьем,Не думая, не помня ни о чемИ о несчастных не грустя нисколько.А ведь для них спасенье было в том,Чтоб «да» она промолвила — и только.

Шандос надменный, втайне раздражен,Что сплоховал перед Иоанной он,Ругаясь, возвращался к англичанам,Подобно псу, который по полянамГнался за зайцем и почти схватил,Но все-таки добычу упустил;Опущенные уши, хвост поджатый, —К хозяину бредет он, виноватый.Бормочет неразборчиво ШандосВиновнику позора ряд угроз.Меж тем, увидев, что прошла неделя,Его начальник вслед за ним послалИрландца молодого Тирконеля;Шандос его в дороге повстречал.Полковник этот был красавец с виду,Широкоплеч, молодцеват и смелИ горькую Шандосову обидуЕдва ли сам когда-нибудь терпел.

Уж отдохнуть коням пора настала,И в дом, где Коризандра обитала,Хотели воины свернуть. «Назад! —Кричат им сторожа. — Остановитесь,Увидеть Коризандру берегитесь!Тот, кто войдет сюда, не будет рад».

Шандос нетерпеливый оскорбленнымСебя почувствовал; без лишних словОн одного из них на сто шаговОтбрасывает шпагой, и со стономТот падает и уступить готов.

À Тирконель, не менее суров,Со злобою в коня вонзает шпоры,Колени сжав, бросает повода,И разъяренный конь его, которыйБрал всякие барьеры без труда,Чрез голову второго стража скачет.Не понимая, что все это значит,Тот оборачивается, но вдругЛетит, как и его злосчастный друг.Так в захолустье офицер блестящий,Изящный, юный, саблею гремящий,Привратника в театре изобьетИ без билета в первый ряд пройдет,По сторонам бросая взгляд грозящий.

Уж англичане в дом хотят войти;Старуха со слезами их встречает.На крик и шум, скучая взаперти,И дура Коризандра выбегает.Их коротко приветствует Шандос,Как истинный британец, просто, сухо,Но, не переведя еще и духа,Он замечает этот нежный нос,И этот цвет лица, и плечи эти,И грудь, прелестную в своем расцвете,И сладкою надеждой он смущен,На Коризандру глядя, для которойБыл безразличен, как другие, он.Ирландец же, изящно звякнув шпорой,Отвесил молча бабушке поклонИ улыбнулся внучке еле-еле.

Но ах! они уж оба заболели.Лошадник прирожденный, наш Шандос,Безумием внезапным пораженный,Счел лошадью предмет своих же грезИ вдруг, с решительностью непреклонной,Неслыханным недугом ослеплен,На спину девы вскакивает он.Та падает ничком. Для Тирконеля,Она вдруг стала бочкой от вина,Которая поэтому должнаОпять быть приготовлена для хмеля,Промыта и очищена до дна,И он немедленно, без проволочки,Желает осмотреть отверстье бочки.Гарцуя, яростно Шандос кричит:«Опомнитесь, мой друг! God dam![33] Что с вами?Должно быть, дьявол разум ваш мутит:Вы эту лошадь, посудите сами,Считать хотите бочкой для вина!»«Нет, это бочка, и она должнаБыть заткнута». — «Нет, лошадь!» — «Это бочка!»Так спорили британцы с полчаса,И каждый в правоте своей клялся.Но дальше мною ставится здесь точка,Хотя их красноречью — видит бог! —Любой монах завидовать бы могИ д’Оливе, защитник Цицерона.Но многие из их горячих словЯ, страж приличий, меры и закона,По скромности здесь пропустить готов, —Тех слов, которые терзают ушиИмеющих чувствительные души.

Как ветерок легчайший иногдаВдруг делается грозным ураганомИ разбивает в ярости суда,Плывущие по бурным океанам,Так двое наших англичан, начавС пустого спора, кто из них не прав,Неукротимым гневом запылалиИ гибелью друг другу угрожали.Поднявши головы, настороже,Стальные шпаги обнажив уже,Они стояли, бледные от пота,Один перед другим, вполоборота,Потом ослеплены, разъярены,Удары стали наносить без счета,Презрев законы чести и войны.

Под Этной, в кузнице глухой и дальней,Покрытый сажей, рогоносец-богПри всем старанье никогда б не смогБыстрей и чаще бить по наковальне,Готовя громы грозные своиИ пушки, на посмешище земли.

Кровь льется с каждым мигом все сильнее,Рассечены и черепа и шеи,Но бой возобновляется опять.Старуха над безумством их рыдает,Велит слуге священника позватьИ «Pater noster»[34] про себя читает,Красавица же встала и, смеясь,За смятую прическу принялась.Британцы на земле уже лежалиИ биться далее могли едва ли,Когда король французов Карл Седьмой,Сопровождаем пышною толпойНадменных рыцарей и дам прекрасных,Подъехал тихо к месту чар опасных.К ним смело Коризандра подошла,Присела тяжело и неумело,Потом приветствие произнеслаИ всех без удивленья оглядела.Кто б мог поверить, что из глаз ееИсходит колдовское забытье!Ей все, казалось, было безразлично,Безумие ей сделалось обычно.Небес благословенные дарыПо-своему мы каждый принимаем;Нам непонятны правила игры,В которую невольно мы играем;Одни и те же соки у земли,Но из семян различных расцвелиИ сорные растения, и розы.Дарже — веселье, а д’Аржану — слезы;И чушь свою твердит Мопертюи,Как Ньютон — доказательства свои;Иным монархам служат гренадерыИ в деле Марса, и в делах Цитеры;Разнообразно все: с ума французИначе сходит, чем британец хмурый,Видны и здесь природный нрав и вкус:У англичан, по складу их натуры,Безумие угрюмо и темно,А у французов весело оно.

Вот новые безумцы тесным кругомКружиться начинают друг за другом.Бонно, всеобщий вызывая смех,Не попадает в лад, сбивает всех;Молитвенно перебирая четки,Пустился в пляс и Бонифаций кроткий,Держась поближе к милому пажу —И не сводя очей с его походки.Об истине заботясь, я скажу,Что по лицу, по шуткам не столь шумным,Он все ж казался не вполне безумным.У короля и рыцарей был взорОбманут тотчас же каким-то чудом,И показалось им, что грязный дворНе двор, а пышный сад с прозрачным прудом;Немедленно купаться пожелав,Они одежду весело снимаютИ, плавая в песке, средь тощих трав,То плещутся, то будто бы ныряют.Заметить я просил бы вас притом,Что плыл монах все время за пажом.

Понять не в силах этот танец странныйТел, обнаженных в диком забытьи,Стыдливые красавицы мои,Агнеса с Доротеей и Иоанной,То скромно отведут глаза свои,То вновь глядят, то, в трепете и муке,Возносят к небу и мольбы и руки.

Иоанна вопрошала: «Боже мой,Мне помогал с небес Денис святой,Я нечестивых англичан разбила,За государя своего отмстила,До самых Орлеанских стен дошла,И тщетно все? Столь славные делаРассеяться обречены судьбою,И ум героев — облачиться тьмою?»

А Доротея, скромная вдвойне,От плавающих стоя в стороне,То плакала, то просто улыбаласьИ не могла понять, что с ними сталось.

На что ж решиться? Что же предпринять?Никто не знал, что сделать, что сказать.Служанка им открыла под секретом,Что способ есть больных уврачеватьИ озарить их темный разум светом.«Всевышний, — молвила она при этом, —Судил, что тот, кто в мыслях помрачен,К рассудку снова будет возвращенНе ранее того, чем наша дураУзнает над собою власть Амура».

Погонщик мулов, к счастью, в тот же мигСмысл этих слов загадочных постиг;Вы знать должны, что злобный сей распутник,Иоанной д’Арк уже давно плененИ ревностью к ослу воспламенен,Был Девственнице неизменный спутник.Он понял, что отечество своеИ короля спасать пора настала.Красавица как раз в углу стоялаНе слишком светлом; увидав ее,Тотчас переоделся он в монаха;Красавица, монаха увидав,Исполнилась почтительного страхаИ покорилась, слова не сказав,Простосердечно, радостно и смело,Как будто делала благое дело.

Погонщик без труда и без борьбыСвершил свои высокие судьбы.Он одолел. Как только дрожь желаньяПочувствовала трепетно она,Как бы освобождаясь ото сна, —Исчезла сразу власть очарованья.Немедля разум всем был возвращен,Однако, не без недоразуменья:Король был по ошибке награжденУмом Бонно, который в возмещенье

Сознание монаха получил;Все было перепутано. Не многоВ том пользы было: мелочен и хилМозг человеческий, подарок бога;Неполной пригоршней нам мерил он,И каждый смертный был им обделен.Но для влюбленных наших не имелоПоследствий это, каждый сохранилСвой прежний выбор и свой прежний пыл;Любви до разума какое дело?Для Коризандры же пришла пораУзнать предел порока и добра,Приобрести веселость, силу воли,Изящность, вкус, ей чуждые дотоле.Погонщик мулов дал ей это все.Так глупая Адамова подруга,Влача бессмысленное бытие,Едва лишь дьявол обласкал ее,Достойной стала избранного круга,Совсем такой, как дамы в наши дни,Хоть с дьяволом не водятся они.

К песни XIV