По дороге в Вержавск - Олег Николаевич Ермаков

class="p1">Под утро Арсений очнулся от холода. Промозглый туман наползал с озера. Арсений пошарил в карманах. Спички ему дал Дон Педро Гвоздивцев, а еще сложенный кусок газеты, нож и самосад. И Арсений достал газету, оторвал полоску, насыпал на нее самосада, послюнил краешек газетного обрывка, свернул цигарку, чиркнул спичкой и закурил. Он не курил, а пожирал сладковато-горький дым, так глубоко затягивался, что голова начала кружиться. Как можно вообще не курить на войне? А Самоедов, например, не курит. Табачок дарит мгновения услады… может, и последней услады. Даже если нет никакого боя, никакой бомбежки или артобстрела, пуля на войне может прилететь неизвестно откуда и от кого, действительно дура. Пуля-дура шарит на войне во всех направлениях. Максимов, лейтенант, только прибыл в полк, лег на кровать… лежал, лежал – бах! Постель в крови, у Максимова лицо белое, как подушка. Прострелил ногу. Так, случайно, пистолет все вертел. Салазьев ему самострела шил. Но Арсений ручался почему-то за летёху, по душе он ему пришелся. И он просил кэпа, начальника штаба Самсонова, дать Максимову шанс. И те в конце концов согласились, Максимов Генка был вырван из лап Салазьева.

…Да улетел к немцу. Просто смылся во время выполнения очередного задания по сопровождению штурмовиков. Тоже была низкая облачность. И когда зенитки стали долбить, он взял выше и исчез навсегда. Сперва думали, что его подбили, что он погиб, был взят в плен… Но вскоре пришли разведданные: лейтенант Максимов Геннадий сел на аэродроме противника.

И Салазьев уже затеял дело против Арсения. Кто же ручался? Но тут, правда, за Жарковского встала вся эскадрилья. И Салазьев снова разжал щупальца… Черт его знает, что за мужик такой. То ли дух у него какой-то порченый, кривой, то ли и вправду всюду мерещится измена…

А например, насчет Максимова Арсений так до конца и не уверился, ну, что он намеренно все это осуществил. Мог ведь и заблудиться и принять чужой аэродром за свой… Хотя, конечно, на подлете и увидеть должен был «мессера» да «юнкерсы».

Увидел, да было поздно?

…И все-таки суровость здесь нужна. И жестокость оправдана. Война не терпит послаблений. Чуть дал слабину, а уже все, переиграть никто не даст, и летят в тартарары эшелоны, самолеты, батальоны, летят, как в прорву невиданную.

Но, говорят, позади пехоты сытые и здоровые ребята с пулеметами сидят – заградотряды. Вот это уже, наверное, излишняя жестокость.

Арсений размышлял, сдвинув брови, чувствуя, как собрался в складки рубец – червь сомнений, как его называли в спорах Карпухин и Самоедов.

И, гася окурок и бережно ссыпая остатки самосада в кисет, что ему сшила из парашютного шелка Нинушка – в благодарность за парашют, из которого она крутила бинты целыми днями, – Арсений все же решил, что нет, суровость не излишняя. У немца тоже есть полевая жандармерия, отлавливает и расстреливает дезертиров.

Не все могут умирать. Пожалуй, это и есть искусство. Научиться ему очень трудно, труднее, чем любому другому.

Арсений колебался: разводить ли ему костерок, чтобы согреться, или не стоит. Над озером медленно колыхался туман, столь густой, что, конечно, никакого огня с противоположного берега не разглядишь. И он все-таки наломал мелких еловых веточек и веток покрупнее и запалил огонь. Сперва его испугал дым, но еловые ветки тем и хороши, что дав сразу дым, потом горят почти чисто. И он уже без опаски жег костерок и тянул к нему руки, поворачивался спиной. Согревшись, залил костер водой, сам напился и пошел берегом. На карте в этих местах было не одно озеро, и с ходу он не сумел определить, на какое именно вышел. Пусть рассеется туман. Может, удастся подняться на возвышенность и ясно увидеть очертания озера. Берег изгибался, вел его вправо, на восток. Арсений перепрыгивал рытвины, похожие на ходы, наверное, это были подходы бобров к воде. Поваленные ими огромные осины то и дело попадались на берегу. Будь у него топор, срубил бы плот…

В заливчике туман клубился и медленно поднимался. И вдруг эти клубы по-настоящему ожили, оплотнились: в воде плыли какие-то существа. Арсений замер, взявшись за автомат.

И в белых тугих клубах закраснели полоски и зачернели пятна. И ближе к берегу выплыли большие птицы, слепленные из белого тумана. Арсений отнял руки от холодного влажного автомата.

В заливчике плавали два лебедя. Потом появился еще один. Арсений стоял, не шевелясь, и смотрел.

Они окунали головы на длинных шеях в воду, что-то выискивая, потом в воздухе мелькали красные клювы и черные надклювья. Туман снова скрывал их.

А где-то уже всходило солнце. Вскоре в туман как будто потекло коровье масло, он желтовато окрашивался, теплел на глазах. И вдруг раздались гортанные кличи: «Ганг-ко! Ганг-ко-о!» Это кричали лебеди. Крики немного напоминали и журавлиные, и гусиные, но были звонче, сильнее.

Туман вставал башенками, мостами, деревами, и все тут же рушилось, плющилось, вздымалось бесформенными волнами.

И Арсений думал о Вержавске. Не к такому ли городу они и держали путь с Евграфом Васильевичем Изуметновым, а потом втроем…

Но, возможно, именно тут стоял другой древний город – Лучин, о котором рассказывал шкраб. Ведь как раз в этих местах и довелось ему оказаться.

На озере иногда раздавались тугие удары, рыба играла. Арсений уже различал круги на воде. Видны были и медленно восходящие среди зеленых плотных листьев, лежавших блюдцами на воде, белые головки кувшинок.

Туман уходил быстрее, солнцем были озарены макушки сосен и елей. Птицы в лесу пели сильнее.

Воздух теплел. Звенели комары.

И туман скукоживался, отступал в заливчики, в тень, исчезал. А головки кувшинок начинали медленно раскрываться навстречу лучам солнца.

И он снова увидел белых птиц, двух, трех, четырех… Они плавали, словно отдаленные, увиденные в бинокль какие-то фрегаты или ладьи с выточенными изящно шеями и головами. И вокруг раскрывали свои лепестки кувшинки, похожие на… яичницу.

Арсений сглотнул слюну и усмехнулся. Но в самом деле кувшинки были белы, а в середине густо желты и красноваты.

Какое-то барское пиршество древних времен. Евграф Васильевич рассказывал, что лебедей-то на пирах и уплетали эти узурпаторы с бородами и в высоких шапках. Рушили, как тогда говорили. Рушили лебедей.

И неодолимый голод, давно уже нывший в потрохах, разинул свою пасть, не таясь. Арсений сцепил зубы, сглотнул слюну. Он не ел уже сутки. И сколько придется еще голодать, пробираясь к своему далекому аэродрому? А для этого нужны силы, ходить по дебрям Оковского леса не так-то просто. Берег озера может привести к болоту. Здесь край болот