Синухе-египтянин - Мика Валтари

Внешне все продолжалось по-прежнему. Однако смерть царевны и ее собачки и покушение на жизнь фараона были дурными предзнаменованиями, хотя самым грозным знаком было то, что фараон замкнул свой слух для всех земных голосов и прислушивался теперь только к себе. От этого жизнь в Ахетатоне стала тяжелее, улицы затихли, смех звучал реже, и люди разговаривали приглушенными голосами, словно скрытая боязнь была разлита в воздухе Небесного города. Бывало, что среди работы я вдруг замирал, слыша мерное падение капель в водяных часах, и, выглянув в окно, осознавал, что город мертвенно тих и не слышно ни голосов, ни стука повозок, ни птичьего щебета, ни криков слуг – лишь звук капель, отмеряющих безмерное время. И звуки эти казались в такие мгновения зловещими: мнилось, что отмеренный когда-то срок подходит к концу – сколько ни убеждал я себя, что время никогда не может закончиться, как никогда не остановится вода в водяных часах. И вот уже снова катились повозки мимо моего дома, качались разноцветные перья султанов на головах лошадей, и веселый грохот колес мешался с громкой болтовней слуг, ощипывающих птицу на кухонном дворе. Я успокаивался и думал, что дурное мне только померещилось.

Случались, впрочем, и холодно-ясные мгновения, когда я отчетливо сознавал, что город Ахетатон подобен красивой кожуре плода, чья мякоть источена и изъедена червями. Червь времени выел плоть и самое существо беззаботного его бытия, радость в Ахетатоне погасла и смех умолк. Поэтому сердце мое снова заныло, тоскуя по Фивам, и сразу явилось множество причин, побуждающих меня ехать, так что мне не пришлось их искать – сердце само подсказывало их, одну за другой, и даже фараон Эхнатон не мог ничего возразить, ввиду их важности. Подобное присходило и с другими, искренно верившими, что они всем сердцем любят фараона, ибо многие теперь покидали Ахетатон: одни для надзора за своими землями, другие навестить родственников; кто уплывал в Мемфис, кто в Фивы. Большинство возвращалось потом обратно в Ахетатон, но были и те, кто не возвращался, не дорожа более царским благоволением и с большей охотой вверяя себя тайной власти Амона. Я же отправлялся в Фивы для радения о своем нынешнем богатстве, заранее позаботившись о том, чтобы Каптах выслал в Ахетатон бесчисленные отчеты, удостоверяющие необходимость моего присутствия в Фивах, дабы фараон не стал чинить препятствий моей поездке.

4

Едва я ступил на корабль и тронулся в путь вверх по реке, душа моя словно очнулась от наваждения – опять была весна, вода спала, задорно носились ласточки над буро-желтым потоком, тучный ил осел на поля, и фруктовые деревья были в цвету. Я торопился вперед с сердцем, полным весеннего сладкого томления, будто был женихом, спешащим к своей сестре и возлюбленной. Человек – раб своего сердца: он старается закрывать глаза на все неприятное и верить только желанному. Освободившись от потаенного страха и чар Ахетатона, мое сердце ликовало, как птица, выпущенная из клетки, – человеку тяжко быть всегда связанным чужой волей, а всякий живущий в Ахетатоне был связан исступленной и неукротимой волей фараона, подавлен его капризным неистовством. Для меня он был просто человек, ибо я лечил его, и от этого мне было тяжелее терпеть такое рабство; тем же, для кого он был царем или богом, было легче подчиняться и выносить его гнет.

И вот ныне я наслаждался возможностью снова глядеть на мир своими глазами, слушать собственными ушами и жить по своей воле. В таком освобождении нет вреда, напротив, плывя вверх по реке, я избавлялся от гордыни и горечи ожесточения, так что мог видеть фараона таким, каким он был на самом деле. И чем больше я удалялся, тем яснее видел его, и чем дальше отплывал, тем больше любил его и желал ему добра. Чем ближе оказывался я к Фивам, тем живее становились мои воспоминания и величественнее казался фараон Эхнатон и его бог, затмевавшие в моем сердце всех других богов и среди них Амона.

Я вспоминал, как Амон оковывал страхом людские сердца, как душил любовь к знаниям и не позволял задавать вопрос «почему?». Вспомнил я и мертвое критское божество, плававшее в гнилой воде, и его жертв, выученных танцевать перед бычьими рогами, чтобы потешить это чудовище, Быка моря. И, думая об этом, я чувствовал, как моим сердцем овладевает ненависть ко всем прежним богам, а свет и сияние Атона разгораются в нем с небывалой силой, ибо Атон освобождал человека от страха и был повсюду – во мне, вне меня и моих ученых познаний, Атон был живым богом, потому что жила и дышала природа, бывшая во мне и вне меня, потому что сверкающие лучи солнца согревали землю и земля расцветала. Но Атон мог воссиять в моем сердце только вдали от фараона Эхнатона, ибо, живя рядом с ним, я видел в нем только человека; да к тому же жизнь вблизи него была тягостна для того, кто хотел сам распоряжаться своим сердцем, а фараон силой навязывал Атона каждому, принуждение же вызывало протест и отвращало людей от Атона, так что они служили ему из одной только боязни, и Атон в их глазах был поэтому ничем не лучше Амона.

Все это открылось мне, пока я плыл вверх по реке под ярким синим небом, окруженный горячим солнечным теплом и цветущими землями. Я понял это, потому что ничто не оказывает такого благотворного и освобождающего действия на душу человека, как долгое путешествие без особых обязательств, оторванность от привычной обстановки и одиночество. Я думал о себе и стыдился себя: богатая жизнь в Ахетатоне сделала меня пресыщенным, поездка в Сирию – кичливым и самоуверенным, я вообразил, что разбираюсь в управлении государствами и знаю, как примирить все народы. После плавания с вавилонским посланником я вознесся от сознания своей мудрости, хотя теперь, когда пелена спала с моих глаз, я понимал, что мудрость посла и вся мудрость Вавилона суть земные мудрости и значение их воистину бренно.

Ведь печень овна не поведала им о божественном в человеке, по ней они вычитывали о делах людей, их успехах, браках, числе детей и людских преступлениях – но в сердце человека они читать не могли. Звезды путешествовали по небосклону в соответствии с их точнейшими вычислениями и послушно опускались в угодных им местах, так что по звездам они читали о будущем урожае и разливе, о годах царствования и о падениях царств, но о божественном в человеке они не могли прочесть по звездам, и поэтому самое их умение не было божественным. Все эти размышления во время плавания вверх по реке сбили с меня спесь, и я смиренно склонил голову перед божественным, жившим во мне и во всяком человеке, чему фараон Эхнатон дал имя Атон, назвав единым богом. Увы, во мне не было ни воли фараона, ни его мужества. Поэтому я смиренно склонял голову перед непостижимостью собственного сердца и готов был признать, что божеств в мире столько же, сколько человеческих сердец. Хоть знал, что есть на свете люди, во все дни своей жизни, от рождения до могилы, ни разу не ощутившие присутствия божественного в своем сердце. Но бог не был знанием или пониманием, он был больше того и другого.

Вот так я верил желаемому и сердечно радовался, ощущая себя добродетельным человеком, лучшим, чем многие другие. Если уж быть честным и точно следовать правде, то я должен буду признать, что в глубине сердца чувствовал себя более добродетельным, чем фараон Эхнатон, – ведь я никому не причинил зла умышленно и никому не навязывал свою веру, а в молодые годы еще и лечил бедный люд без всякого вознаграждения. Путешествуя же вверх по реке и причаливая по вечерам к берегу для ночевок, я всюду видел следы, оставленные богом фараона Эхнатона. Хотя была самая пора сева, половина полей оставалась невозделанной и незасеянной из-за нехватки семян, сорняки и осот лезли из земли, а непрочищенные каналы были забиты илом, осевшим после разлива.

Амон властвовал над сердцами людей, изгоняя новопоселенцев с бывших своих земель и предавая проклятию заодно и поля фараона, так что рабы и вольные хлебопашцы бежали отсюда в город, страшась Амонова проклятия. Но некоторая часть земледельцев все же осталась, и они жили в своих хижинах, запуганные и ожесточенные. Я говорил им:

– Безумцы! Почему вы не возделываете и не засеваете свои поля? Ведь вы же умрете от голода этой зимой!

Но они смотрели на меня с ненавистью, потому что на мне было тонкое платье, и отвечали:

– Зачем нам сеять – хлеб на наших полях проклят и убивает едящих его, как убило наших детей то окропленное зерно.

Столь далек был Ахетатон он настоящей жизни, что только теперь я впервые услышал о смерти детей от крапчатого зерна! Никогда прежде мне не приходилось слышать о таком странном заболевании, но оно передавалось от ребенка к ребенку; их животы раздувались, и дети умирали с жалобными стонами, так что врачи не могли помочь им, как не могли помочь колдуны, к которым, по обычаю, обращались жители селений. Все же я предполагаю, что болезнь проистекала не от зерна, а от речной воды, принесшей во время разлива всевозможные зимние хвори, хотя странность именно этого заболевания была в том, что оно не поражало взрослых – только детей. Но, глядя на этих взрослых, не осмеливающихся засеять поле и предпочитающих голодную смерть, я понимал, что болезнь поразила их сердца. Я больше не винил за это фараона, я винил Амона, отравившего страхом человеческую жизнь, так что смерть начала казаться людям желаннее жизни.