Синухе-египтянин - Мика Валтари

На следующий день Азиру послал за мной и в таких ужасных словах обвинял меня во всем происшедшем, что я изрядно струсил, но после этого он объявил, что согласен заключить мир, и я, будучи устами фараона, заключил мир с ним и со всеми сирийскими городами. Газа осталась за Египтом, разбирательство с вольными отрядами – за Азиру, а фараону предоставлялось преимущественное право выкупа египетских пленников и рабов. На этих условиях мы заключили соглашение о вечной дружбе между Египтом и Сирией, записанное на глиняных табличках и скрепленное именами тысячи египетских богов и тысячи сирийских богов и вдобавок еще именем Атона. Азиру изрыгал проклятия, прокатывая свою печать по глиняной табличке, я, ставя египетскую печать, рвал на себе одежды и лил слезы, но оба мы были довольны, и Азиру поднес мне много подарков, и я тоже обещал выслать подарки ему, его сыну и его жене с первыми же кораблями, которые отправятся из Египта в сирийские гавани в новую, мирную пору жизни.

Мы расстались в полном согласии, Азиру даже заключил меня в объятия и назвал своим другом, а я при прощании поднял на руки его красивого мальчика, похвалил его сноровку и коснулся губами его розовых щечек. Но и я, и Азиру в глубине души знали, что соглашение, заключенное нами на вечные времена, не стоило даже той глины, на которой было начертано: Азиру заключил мир, потому что был вынужден сделать это, а Египет – потому что такова была воля фараона Эхнатона. Мир ни на чем не покоился, он висел в воздухе, открытый всем ветрам, и решительно все зависело от того, в какую сторону направятся хетты из Митанни, многое зависело от стойкости Вавилона и от военных кораблей Крита, охранявших морские торговые пути.

Так или иначе, но Азиру начал распускать свое войско по домам, а мне в провожатые до Газы дал конвой, с которым отправил приказ снять ничего не давшую осаду города. Однако прежде, чем я вошел в город, я едва не лишился жизни, причем опасность была столь велика, как ни одна из прежних, коим я уже подвергался в этом путешествии. Когда я со своими провожатыми, размахивавшими пальмовыми ветвями над головой и громко вопившими о мире, приблизились к воротам Газы, египетские защитники города, подпустив нас вплотную, начали сыпать стрелы и метать копья, а из их камнеметов стали вылетать громадные камни, падавшие на наши головы, так что я воистину уже прощался с жизнью. Безоружный воин Азиру, державший предо мною щит, был убит стрелой, попавшей ему в горло, и рухнул на землю, обливаясь кровью, в то время как его товарищи бросились бежать. Но от страха мои ноги отказались повиноваться мне, я весь скорчился и свернулся под щитом, как черепаха, плача и вопя самым жалостным образом. Видя, что стрелами им меня не достать из-за щита, египетские воины стали из огромных кувшинов лить сверху кипящую смолу, и смоляной вал с шипением начал подбираться ко мне по земле. На мое счастье, путь ему преградили несколько камней, так что я отделался лишь ожогами на руках и коленях, которым вот уж точно не хватало только ожогов!

Наблюдая за этим представлением, люди Азиру от хохота попадали на землю и катались, держась за животы. Зрелище, должно быть, в самом деле было забавное, но мне было не до смеха. Наконец египетский начальник велел затрубить в трубу – как видно, мои жалостные вопли смягчили души египтян и они смилостивились надо мной, но отнюдь не открыли ворота, чтобы впустить меня: они свесили со стены на веревке тростниковую корзину, в которую я принужден был забраться вместе со своими табличками и пальмовой ветвью, и стали втягивать меня наверх, на стену. Я так дрожал от страха, что корзина начала раскачиваться, а стена была высокая – даже слишком высокая на мой взгляд! – и воины Азиру хохотали пуще прежнего, глядя на меня, так что их смех за моей спиной рокотал, как морские волны, бьющиеся в бурю о скалы.

За все это я гневно отчитал начальника гарнизона Газы, но он оказался угрюмым и упрямым человеком, ответившим, что он навидался столько сирийских хитростей и трюков, что не откроет ворота никому до тех пор, пока не получит на этот счет личного приказа Хоремхеба. Не поверил он и в заключение мира, хоть я предъявил ему все глиняные таблички и говорил с ним как уста фараона. Он был слишком прост и упрям. Но именно благодаря его простоте и упрямству Египет по сю пору не лишился Газы, так что мне не следовало чересчур корить его. А поглядев на сушащуюся на стене кожу, снятую с пленных сирийцев, я почел за лучшее помалкивать и не раздражать его своими претензиями, хоть честь и достоинство мои сильно пострадали из-за того, что меня втаскивали на стену подобным образом.

Из Газы я отплыл в Египет. На случай встречи с неприятельскими судами я велел поднять на мачте царский вымпел, а также всевозможные флаги, знаменующие мирные намерения, так что вся корабельная прислуга стала презирать меня и заявила, что корабль, так расписанный и разукрашенный, скорее похож на распутную девку, чем на корабль! Но зато когда мы достигли устья реки и стали подниматься вверх и люди собирались на берегах с пальмовыми ветвями, славя наступивший мир и меня, потому что я был посланцем фараона и привез с собой мир, – вот тогда и корабельщики стали взирать на меня с уважением и забыли о том, как меня втаскивали в корзине на стену в Газе. А по прибытии в Мемфис я послал им много жбанов с пивом и вином, так что тут уж наверняка этот досадный и не совместимый с моим достоинством случай изгладился из их памяти.

Хоремхеб ознакомился с моими табличками и высоко оценил мое искусство ведения переговоров, чем несказанно удивил меня, ибо не в его правилах было хвалить какие-либо из моих поступков, напротив – обычно он бывал недоволен мною. Я понял, в чем дело, только когда узнал, что Крит отозвал свои боевые корабли, а это значило, что еще немного, и Газа оказалась бы в руках Азиру, продлись сейчас война – без морской поддержки она бы пала, а пробиваться со своим отрядом к ней по суше Хоремхеб не решался, потому что осенью его воины погибли бы от жажды в пустыне. Вот почему Хоремхеб так превозносил меня и, не мешкая, стал снаряжать многие корабли с воинским подкреплением, провизией и оружием для отправки в Газу.

Пока я находился у Азиру, в Мемфис морем прибыло посольство из Вавилона от царя Буррабуриаша с богатыми дарами. Я пригласил посла на царский корабль, дожидавшийся меня в Мемфисе, и мы вместе поплыли вверх по реке. Плаванье было весьма приятным, ибо посол оказался почтенным старцем с белою шелковистою бородой, достигавшей груди, и знания его были обширны. Мы беседовали о звездах и печени овна и ни разу не затруднились с выбором тем для беседы, ибо рассуждать о звездах и печени можно бесконечно, нимало не исчерпывая этих великих предметов.

Впрочем, разговаривали мы и о государственных делах, и я заметил, что его очень и очень тревожит возрастающее могущество хеттов. Он сказал, однако, что жрецы Мардука предсказывают, что власть хеттов будет органичена и не продлится более ста лет и что с запада явятся дикие белые народы, которые уничтожат хеттов и их царство без следа, словно того и вовсе не было. Известие, что власть хеттов продлится сто лет, не слишком радовало, ибо в таком случае мне выпадало жить при них. Удивительным мне показалось и то, что с запада могут явиться какие-то народы, когда на западе, как известно, ничего нет, кроме островов в море! Но приходилось этому верить, раз звезды предсказывали именно так; я сам видел и испытал в Вавилоне столько чудес, что приучился верить звездам больше, чем своим познаниям.

С собой у посла было превосходное вино гор, и мы веселили наши сердца этим напитком, а он рассказывал мне, что на башне Мардука все больше является знамений и предвестий, свидетельствующих о скором конце мирового времени. Мы оба чувствовали, что живем на закате мира, что грядет ночь и неизбежны многие потрясения, многие народы сгинут с лица земли, как сгинул народ Митанни, что старые боги должны умереть, прежде чем родятся новые боги и начнется новое мировое время. Он с любопытством расспрашивал меня об Атоне, качал головой и поглаживал свою бороду, слушая меня. А я рассказывал, что у Атона нет изображений и все люди равны перед ним, что тучнеет он не от жертвоприношений, а от любви людей друг к другу, ибо все люди, независимо от языка и цвета кожи, в его глазах братья, и пред его лицом нет различия между бедным и богатым, вельможей и рабом.

Вавилонский посол признал, что подобное божество никогда прежде не являло себя на земле и поэтому явление Атона – верный знак приближающегося конца, ибо никогда дотоле он не слыхал о столь опасном и грозном учении! Он сказал, что это учение делает верх низом и наоборот и распахивает настежь все двери, так что, думая об этом, встаешь с ног на голову и начинаешь ходить задом наперед. Его ученость и мудрость повергли меня в молчание, ибо он был родом из Вавилона – колыбели небесной и земной мудрости, и я глубоко чтил его и не хотел, чтобы он презирал меня за глупость. Поэтому я не стал делиться с ним своими мыслями о том, что явление Атона и вера фараона Эхнатона дают всем народам на земле неповторимую возможность. Я сам готов был назвать эти свои мысли глупыми, особенно теперь, когда побывал на войне и вернулся оттуда с обожженными руками и коленями, насмотревшись на изувеченные тела. Неудивительно, что после этого разум твердил мне, что люди совсем не братья друг другу, а скорее кровожадные львы!