Избранные произведения в 2-х томах. Том 2 - Вадим Собко

— Учитель, ты заводишь меня в дебри мистических представлений, а я убеждённый материалист. Машина остаётся машиной.

— А люди, которые ею управляют, всегда разные. Наша с тобой работа и отличается именно этим отношением человека к машине. Только став настоящим токарем через несколько лет, ты заметишь, как твоё состояние передаётся станку…

«Через несколько лет меня здесь не будет, — подумал Феропонт и усмехнулся. — А пока интересно, послушаем».

— Понимаешь, — продолжал Лука, — в нашей работе, как в искусстве, многое решают мелочи. Один штрих, один мазок кистью может придать законченное выражение, скажем, портрету. В нашем деле то же самое. Валки будут одинаковые по нормативам, сделаны квалифицированно, а работать будут по-разному, и зависит это от неуловимой даже для глаза контролёра мелочи.

— Идеализм и чертовщина, — заявил Феропонт. — Ты договоришься до того, что признаёшь душу вещей и докатишься до религии.

— Я тебе толкую не о душах вещей, а о творчестве человека. Я тоже материалист.

— Надо полагать, — хитровато взглянув на Луку, сказал Феропонт. — Хотя в жизненной практике пользуешься идеалистическими методами.

Лука насторожённо посмотрел на парня, стараясь понять его намёк.

— Конечно. — Феропонт невинно моргал длинными, по-девичьи загнутыми ресницами. — Ведь оперная музыка весьма далека от мира материального.

Лука смутился, покраснел, потом, рассердившись на себя за своё смущение, насупился и замолчал.

— И что ты в ней нашёл? — не успокаивался Феро-понт. — Нет у тебя поинтереснее девчонки, чем моя кузина?

— Интересные не ходят со мной в театр.

— И её я тоже не понимаю. Ну что ты ей за компания? Она по заграницам ездит, портреты её на обложках журналов печатают, ребята вокруг неё кружатся, не тебе чета…

— Откровенно говоря, я тоже не очень понимаю, — искренне признался Лука. — А так не бывает: встретились два обыкновенных, неинтересных человека, а вместе им хорошо?

— Значит, стремимся не к повышению, а к снижению интеллектуальных уровней? — Феропонт не уловил подвоха в словах своего инструктора. — А как же тогда быть с разговором о росте, о стремлении к возвышенному, прекрасному, о вдохновении, которое приравнивает работу токаря к творческому горению художника? Для того, чтобы двум таким разным людям, как вы, было интересно друг с другом, необходимо только одно — влюблённость.

Лука наклонился к суппорту, а Феропонт продолжал:

— Скажу откровенно, я допускаю, что ты ещё мог в неё влюбиться. Она всё-таки яркая личность, знаменитость, идеал именно таких простачков, как ты, и здесь всё ясно…

— Замолчи, — сказал Лука.

— Я уже заметил, что ты истинный джентльмен. Не обижайся, я ничего плохого о ней не сказал, в глаза ей говорю то же самое. Итак, тебя понять можно, но чтобы Майола влюбилась в тебя! Не поверю! Голову даю на отсечение!

— Конечно, — согласился Лука. — Быть этого не может.

— А чего же тогда вместе по театрам шляетесь?

— А может так случиться, что со мной она просто отдыхает? С другими ей надо быть яркой, остроумной, а со мной, наоборот, можно молчать часами.

— Что ж, пожалуй, — подумав, ответил Феропонт. — Общность низких уровней. И всё-таки что-то тут нечисто… А может, ты хитрей, чем я думаю?

— Нет, — ответил Лука. — Я не хитрый. А ты пустомеля. Давай-ка сделаем перерыв в нашей дискуссии. Поговорили — и хватит. Смотри внимательно, как подрезается эта фасочка.

— Когда ты попадаешь в затруднительное положение, ты пользуешься своей властью, — заявил парень. — Тираны во все времена поступали так же.

— Смотри, внимательно смотри, — предупредил Лука.

Ничего не скажешь, Феропонт — способный ученик и неплохой парень. Если ему показать, объяснить, даже сложное он схватывает на лету.

Что касается Майолы, то он, может, и прав, всё-таки странно, что такая девушка уделяет Лихобору столько внимания. Ну что ж, за это ей нужно быть только благодарным. Они и правда могут подолгу молчать, бродя по осеннему парку и слушая, как сухо шуршат под ногами золотые опавшие листья клёнов и лип. Майола просто отдыхает с ним.

А в театре они славно побывали… Лука заметил, как у гардероба Майола скользнула придирчивым взглядом по его костюму, всё отметила: и белоснежную сорочку, и широкие косые чёрно-серые полосы галстука, и уголок платочка в кармашке пиджака.

— Ты не походишь на председателя цехкома, — сказала она. — Современный, но не очень-то модный. По моде тебе следовало бы прийти сюда в потёртых джинсах.

— И никто бы не удивился. — Лука улыбнулся.

— Да, люди ко всему привыкают. Помоги мне… — Майола вынула из сумочки лаковые туфли, наклонилась, доверчиво опираясь на руку Луки, переобулась, а когда выпрямилась, оказалась высокой и такой красивой в своём простом платье, что Лука, улыбаясь, залюбовался ею и, волнуясь, сказал, не сводя с неё восторженных глаз:

— Ты очень красивая.

— Я знаю, — тихо, словно Лука открыл ей сокровенную тайну, прошептала Майола, прищурив золотистые лукавые глаза. — Пойдём, уже звонок.

Между ними установились невысказанные, но оттого ещё более волнующие отношения, когда каждый боится говорить о своём чувстве, чтобы не расплескать хоть каплю этого чувства, не обидеть этим другого и не пережить боль отказа. Пусть всё будет так, как есть: они добрые друзья, и больше ничего им не нужно. Они и так счастливы…

Счастливы? Не много ли ты на себя берёшь, Лука Лихобор? Ну, что ты счастлив в обществе такой девушки, как Майола, это понятно, но о ней-то ты подумал? Хорошо, тогда почему же всё-таки в театр Майола пошла с тобой, а ведь могла бы отказаться. И даже очень просто. Значит, и ей приятно, — когда рядом движется этакая глыба надёжной и доброй силы.

А ты откуда узнал, что мы были в опере? — спросил Лука.

— Имею широкую сеть профессиональных разведчиков, которые доносят мне о каждом шаге моего учителя, — ответил Феропонт.

— А если правду? Неужели тоже в опере был? Ты — и «Запорожец за Дунаем», невероятно!

— Гениальная опера, — вынес окончательный приговор будущий композитор. — Я когда-нибудь из дуэта Одарки и Карася такую самбу или танго сделаю, ахнешь! Весь мир затанцует. А что касается моей осведомлённости, не удивляйся, все музыканты Киева мои знакомые, оперный оркестр — не исключение. Эти «лабухи» любят рассматривать зал. Заметили они, конечно, не тебя, а Майолу, как же — знаменитость! Но и за тебя мне не пришлось краснеть, галстук на тебе был вполне приличный. Хочешь оказать мне услугу, пойди как-нибудь в оперу не с этой красоткой, а со мной, твоим скромным учеником…

Ревнивая нотка прозвучала в голосе паренька, и Лука отметил это с удивлением. До чего же противоречивы чувства у этого современного созданьица! К своей сестре относится он весьма странно — и восторженно, и одновременно как-то снисходительно, и гордится ею, но и подсмеивается.

— Обязательно сходим, — серьёзно, будто речь шла бог знает о каком важном деле, ответил Лука. — А пока думай об этих валках. Нужно добиваться полного единства мысли и физического усилия.

— Ну, заговорил, как псевдоучёный. Что это значит?

— Звучит несколько высокопарно, а вещь весьма простая. Голова твоя работает отлично, всё, что я рассказал тебе о станке и о приёмах работы, ты усвоил, а вот руки ещё не слушаются тебя. Навыка нет. Смотри, вот здесь ты посильнее нажал на подачу, резец взял толстую стружку, и на торце валка сразу остался след, хоть и не очень заметный. Теперь понимаешь, в чём разница между твоей и моей работой?

— В рабочем стаже.

— Вот именно. В опыте! И то и другое к тебе скоро придёт. Теперь смотри, как затачивается резец, чтобы нарезать резьбу. Она очень различная — правая, левая, двойная, модульная. Значит, перед тем, как за неё приниматься, придётся тебе почитать книжечку. Вот она. А ещё лучше выучить назубок, как таблицу умножения…

— Ты выучил?

— Представь себе, да. Там в конце — таблицы, их зубрить не стоит, если понадобится, можно всегда заглянуть и проверить себя, а всё остальное знать нужно.

— Хорошо, выучу, — хмуро согласился Феропонт, удивляясь своей покорности: к чему вся эта морока, если быть токарем он не собирается?

Лихобор будто подслушал его мысли.

— Если станешь инженером или конструктором музыкальных машин, эти знания тоже пригодятся.

— Ладно, выучу, — буркнул окончательно убеждённый Феропонт.

Теперь цех работал в новом, напряжённом ритме, хотя Гостев перевёл на полуторасменную работу только важнейшие участки, в том числе и участок Горегляда.

Конечно, ученикам работать сверхурочно не разрешалось, и Феропонт чувствовал себя глубоко обиженным, словно это запрещение подчёркивало его неполноценность.

В глубине души он сознавал целесообразность приказа, но вот так взять и уйти из цеха после окончания смены, когда Лихобор ещё работал, он просто не мог. Это почему-то казалось унизительным. И он слонялся по цеху, останавливаясь то тут, то там, приглядываясь к фрезеровщикам или подолгу простаивая возле станков с программным управлением.