Песня цветов аконита - Светлана Дильдина

— Да… Мне от этого имени тошно. Кто бы там ни был этот наместник, от души желаю ему провалиться в болото.

— А я уж подумал, что вы знакомы, — протянул Уж, поигрывая ножом.

— Еще чего, — огрызнулся Аоки. «Знал я одного», — хотел прибавить он, однако и в этот раз промолчал. Эта ненависть принадлежала ему одному.

Такие разговоры велись вначале. Но чем дальше, тем меньше смеха вызывало имя молодого наместника.

Горы Юсен

— А он не дурак, — Суори был непривычно задумчив. — Даром, что молод. Да, он, пожалуй, сумеет… если раньше его не убьют. Тамошние богачи не больно-то хотят иметь над собой сильную руку.

— Раз еще не убили…

— Да хватит о нем! — в последнее время Аоки становилось тревожно, едва он слышал о наместнике Окаэры. По чести сказать, и повод для этого был. Словно умелые рыбаки, вылавливали его люди разбойничий сброд в предгорьях и горах Юсен. Шайка Ёро стайкой мальков ускользала от сети, но многие уже всерьез поговаривали о смене пристанища.

А Рысенок все чаще гнал от себя неприятную мысль. Пришедшая как-то во время бессонной ночи, она изводила не хуже зубной боли.

«Это не может быть он. Если он не подох тогда во дворце, то он в Сиэ-Рэн. И за ее границы не сунется. Куда ему… да и не отпустит никто, а разве же он пойдет против воли того, кто посмел приказать?»

Только редкие встречи с Хину отвлекали от постоянной неясной тревоги, похожей на озноб. Хину… рыжеватая горная птичка. Неправильное милое личико, робкая и вместе с тем быстрая. Она украшала себя цветами — даже дешевые самоцветные или стеклянные бусы были ей не по средствам. Зато лепешки пекла — за богатым столом предложить не стыдно. И раны перевязывала умело. А на Аоки боялась поднять глаза. Он никогда не рассказывал ей о Столице — не желал, чтобы она захотела стать похожей на тамошних женщин. Она даже пела не так, как там, — тихим, чуть ломким голоском, прозрачным, словно крылышко стрекозы. Ее руки всегда были исцарапаны колючим кустарником, которым тут кормили огонь.

Аоки было с ней тепло и грустно. Он никогда не сказал при ней грубого слова, правда, и ласковых слов для нее не знал. Те, которые знал, не подходили.

— Что сделал тебе человек с именем, как у наместника? — однажды спросил Суори. — Ты сам не свой, как про него упомянули. Прям заклятье какое-то, а не имя!

Уж никогда не спрашивал Аоки о прошлом. Но видел — тот как на иголках.

— Я служил ему, — глухо отозвался Рысенок. — Он… я не переносил его. Но, по чести сказать, он был справедлив.

— Вот как.

— Он спас мне жизнь, — еще более глухо закончил Аоки.

— Я ожидал услышать иную историю. Ты меня удивил. Впрочем, спасенные частенько ненавидят спасителей.

С высокого камня свистнули — по тропинке брели несколько лошадей в богатой сбруе — их вели три человека. На спине одной закреплен был матерчатый короб.

— Кому-то лошадок мало… Купил или подарили.

— А красивые!

— Зачем вам лошади? — вмешался Суори. — По скалам скакать, как горные козы?

— Да брось! — мигом откликнулись. — Они дорого стоят. И сбруя, а что в коробе — еще неизвестно.

— Что они тут-то делают? — неспокойно было Ужу. Но Ёро дал добро — лошади и впрямь хороши, охраны никакой… И Суори никто не слушал.

Погонщики или как их назвать, неожиданно оказали сопротивление — и были убиты. Лошадей пригнали в укромное место, привязали. Сняли короб — увидели несколько рулонов довольно дорогих тканей.

Остались довольны.

Спустя некоторое время Суори подозвал Аоки:

— Уходить надо.

Замолчал. С перевала доносились сорочьи голоса — верно, птицы тоже чему-то радовались.

— Да что стряслось-то?

— Не знаю. Звери, когда неладное чуют, тоже сказать ничего не могут.

— А они? — мотнул головой в сторону людей на полянке.

— А! — с досадой отозвался Уж. — Ну, что можно им втолковать? Ёро и тот как ослеп. Лошадок они добыли! А где продать, скажи? Таких-то, породистых?

Пока шли к пещере, остальные переговаривались, довольные. Только Суори смахивал на змею, которой хвост отдавили. А потом сороки трещать перестали.

Сверху полетели сети — видно, велено было по возможности взять живыми. Но все в шайке Ёро знали: остаться в живых значит быть отправленными в копи. А умирать там не захочет никто. Уж лучше так, в драке, да побольше солдат прихватить с собой!

Оружие держать люди Ёро умели, да только против них тоже не птенчиков пушистых послали.

Что до Аоки, то он драться мог неплохо — но в уличной свалке, а вот клинком махать всерьез не обучился. Крови не боялся, но и не любил. Предпочитал брать на испуг, а не убивать.

Сети стесняли движение тех, на кого попали, и один из сотоварищей Аоки, поняв, что не выбраться, исхитрился высвободить руку и полоснул себя ножом по горлу.

Аоки запутался в одной из сетей, увидел, как Суори споткнулся, повернулся неловко — и клинок солдата вошел в его плечо. Но Уж словно и не заметил этого — и сейчас не ужом его стоило бы прозвать, а черной гадюкой. Аоки поклялся бы сейчас, что у Суори четыре руки — и противники Ужа отступали. А потом Суори пронзило несколько стрел — солдаты сочли за лучшее прикончить разбойника.

Аоки коротко вскрикнул, словно это его клюнула в сердце стрела, попытался выбраться из-под путаницы сплетенных веревок, — но за сеть дернули, и он не сумел даже подняться. Видел, как упавшего Суори ударили для верности длинным клинком… и Уж больше не шевелился. Аоки не мог сдержать слез — а лицо было в пыли, и слезы текли, превращая лицо в разукрашенную узорами маску.

Потом его потащили куда-то. Он пробовал сопротивляться, но сильный удар на какое-то время лишал его возможности владеть своим телом. Поняв, что не выберется, он начал вырываться, словно не человек, а самая настоящая рысь — надеялся, что убьют. Не убили. Затянули веревки потуже, так, что не просто шевелиться — дышать было больно.

Из тех, кто возвращался с поляны, не больше половины взяли живыми, и целым — никого. Все были ранены; пожалуй, Аоки отделался легче многих — он всего-то не мог шевельнуть рукой, и не уверен был, что сможет хоть когда-то по-прежнему ею владеть.

Тех, кто был ранен легко, отделили — на руку Аоки взглянули и оставили его вместе с пятью другими. Когда он сообразил, что это означает, закусил губу и дал себе слово — если уж не удастся сбежать, ни одного звука от него не услышат.

Его и тех пятерых побросали во взятую в ближайшей деревне повозку, наскоро перевязав.

Одного прикончили по дороге — он был ранен в живот. Все равно бы не довезли.

Пути к городу Аоки не запомнил. Он и не ждал, что их привезут в город, думал — вздернут на ближайшем дереве. Нет же, народ должен видеть, что происходит с преступившими закон…