Шрам - Чайна Мьевиль

Доул вложил меч в ножны и поднял голову к угольно—черным кронам деревьев.

— Некоторые из наиболее вероятных почти реализуются. Некоторые слабее миражей, и их способность ранить низка. Существует бесчисленное количество клинков—случаев для всех вероятностей, и все они наносят удар одновременно… Нет такого боевого искусства, которого я бы не изучал. Я прекрасно владею всеми известными мне видами оружия и могу сражаться без оружия вообще. Но вот большинство людей не знают, что драться этим мечом я учился дважды и освоил две разновидности боя. Этот двигатель… Его завод на исходе. Но завести его еще раз нельзя… все не так просто… Так что мне нужно экономить оставшиеся секунды. Когда я сражаюсь, я редко включаю Меч возможного. По большей части я использую его как обычное, совершенно традиционное оружие — клинок, прочный, как алмаз, с лезвием тоньше, чем заостренный металл. И я действую им точно. Каждый удар, который я наношу, выверен и приходится туда, куда я его направляю. Вот этому—то я и учился много лет.

В его голосе не слышалось никакой похвальбы.

— Но если ситуация критическая, если мои шансы невелики, если нужно устроить демонстрацию или мне грозит опасность… тогда я на несколько секунд включаю двигатель. И в этих условиях одной точности мне недостаточно.

Он замолчал, и в это время порыв теплого ветра зашелестел в кронах деревьев, словно те задрожали при этих словах.

— Палач знает, в какое место должен попасть его клинок. Он прилагает все свое мастерство, чтобы удар пришелся по шее. Он сужает круг возможностей. Если бы он использовал Меч возможного, то в пределах дюйма от фактического удара существовало бы огромное количество ударов вероятных. Вот где зарыта собака: чем профессиональнее палач, чем точнее удар, чем меньше возможностей, тем нерациональнее использование Меча возможного. Но очевидно, что, если вложить оружие в руки непрофессионала, оно станет смертельно опасным и для него самого, и для любой жертвы, он может пораниться, утратить равновесие, выронить оружие из рук и тому подобное. Необходим средний путь… Когда я применяю обычное оружие, я — палач. Мой клинок ударяет в то место, которое я выбираю, а не правее или левее. Вот так я и научился драться. Использовать Меч возможного, когда в этом нет нужды, значит расходовать энергию впустую. Так что когда я, после долгих поисков, в конце концов нашел его, мне пришлось заново учиться искусству боя. Это совсем иное искусство — мастерство без точности… Действуя Мечом возможного, вы никогда не должны сужать возможности. Видимо, мне свойствен авантюризм, а не расчетливость — я сражаюсь сердцем, а не разумом. Я делаю неожиданные движения, удивляя не только противника, но и себя самого. Неожиданность, переменчивость, бесформенность. И каждый удар мог бы стать тысячью других, каждый из этих мечей—почти—исходов весьма вероятен. Вот как действуют Мечом возможного… Так что во мне два бойца.

Когда его певучий голос замер, Беллис снова увидела парк вокруг себя, ощутила теплоту мрака, услышала голоса птиц.

— Я знаю все, что известно о добыче возможного, — сказал он. — Так я узнал и о мече.

Утер Доул выводил мозг Беллис из спячки. В Нью—Кробюзоне, когда ее любовником был ученый по имени Айзек, Беллис кое—чему научилась, наблюдая за его увлечениями.

Он был человек несобранный и не любил проторенных путей. Многие из его проектов кончались ничем. Беллис наблюдала, как он пытается воплощать идеи. В течение тех нескольких месяцев, что они провели вместе, его больше всего занимала кризисная энергия — так он это называл. Это была работа удивительной сложности в области теоретической физики и магии. Но Беллис из исступленных путаных объяснений Айзека вынесла лишь его убежденность в том, что мир, невзирая на всю его кажущуюся прочность, основан на нестабильности, на кризисе, который вызывает перемены в вещах, обусловленные возникающим в них напряжением.

Ей всегда казалось, что эта идея совпадает с ее собственными представлениями. Она находила смутное утешение в мысли о том, что мир, пусть внешне и спокойный, всегда пребывает в кризисе, всегда стремится превратиться в свою противоположность.

В добыче возможного, о которой только что рассказывал Доул, Беллис увидела угрозу теории кризиса. Айзек как—то объяснял ей, что кризис проявляется в стремлении реального стать чем—то другим. Если бы тому, что есть, и тому, чего нет, было позволено сосуществовать, тогда само напряжение (кризис, определяющий все сущее) должно было бы рассеяться. Куда девается энергия кризиса, когда реальность превращается во что—то другое, если это другое сосуществует с нею, находится рядом?

Нет ничего, кроме туманной, множественной реальности. Эта мысль очень не понравилась Беллис. Как будто новая теория вызывала протест из—за какой—то странной остаточной преданности Айзеку.

— Когда я впервые здесь появился, — продолжал Доул, — меня одолевала страшная усталость. Я устал принимать решения. Хотел быть лояльным, верным. Хотел получать жалованье. Я изучил, искал и нашел то, что мне было нужно. При мне был мой меч, были мои знания, я повидал мир… Я хотел отдохнуть. Хотел стать слугой, наемником… Но Любовники, увидев мой меч, книги, что я привез с собой, были просто очарованы. Особенно Любовница… В некоторых местах Бас—Лага, — продолжал он, — все еще остались машины вероятия. Они разные и имеют разное назначение. Я изучил их все. Одну из них вы видели — случайница, инструмент в моей комнате. Его использовали, чтобы играть возможное. В эфире, насыщенном потенциальными возможностями, виртуоз мог порой разыграть те или иные факты и случаи — внедрить их в реальность, выбрать желаемые исходы. Теперь эта штука, конечно же, совершенно бесполезна. Она старая, поломанная… и вообще мы не находимся в пласте возможностей… Этот меч… вы видите только одну его сторону. Воин, который когда—то пользовался им, и люди, убитые этим мечом тысячелетия назад, не узнали бы его. Когда властвовали Призрачники, вероятия использовались в архитектуре, медицине, политике, исполнительстве и всех других сферах. Сонаты возможностей, исчезающие ноты—призраки, отзвуки которых витают над реальной партитурой и вокруг нее, меняясь от исполнения к исполнению. Я исследовал руины Башни возможностей… — Доул медленно покачал головой. — Такое зрелище не забудешь никогда… Они применяли эту науку в боевых искусствах, спорте и войне. В Ковертиане есть пассажи, описывающие схватку между борцами возможностей — мелькающее множество конечностей, ежесекундно то возникающих в реальном мире, то исчезающих из него, один почти—исход захватывает другой, тот — реальность, а та — снова почти—исход… Но все это, сама техника добычи, было следствием прибытия Призрачников — детонации от их приземления. И сквозь проделанную ими дыру можно было проникать в пласты вероятия. Вот в той ране, — сказал он, метнув взгляд на Беллис, потом отведя глаза, а потом снова стрельнув взглядом в нее, — в этом шраме, оставленном Призрачниками… там—то и находится этот пласт. Если рассказы не врут, он расположен на другой стороне мира, в конце Пустого океана. Ни один корабль еще не пересекал этих вод, потому что они враждебны кораблям. Да и кто бы пожелал отправиться туда? Если шрам и существует, то до него тысячи миль пути. К тому же истории рассказывают о жутких тварях, обитающих в Треснутой земле, о кошмарной живности тех краев. Светогрибы. Ужасобаки. Ненасытные бабочки. Даже если бы мы и могли, — сказал он, и Беллис услышала в его голосе неподдельную искренность, — я бы не пытался добраться до Треснутой земли.