Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

подняться. Если он находил силы вскочить, то сразу, каким-то животным чувством определял пахана, прыгал на него, как футболист на мяч, летящий вдоль ворот, и наносил в падении страшный удар лбом в лицо; на какой-то миг оно делалось сахарно-белым, словно обмороженным, а уж потом превращалось в кровавое месиво. Не глядя на валявшегося пахана, Лева мгновенно поднимался, нацелившись на одного из малолеток; тот, как правило, пускался бежать. А если один дал деру, вся кодла развалится, потому что она сильна общностью, до первой трещины, и чтоб пахан стоял королем.

Лева умудрялся отмахиваться от самых грозных банд, потому что вел себя, как Джим Кегни: «Самое страшное, что может случиться, – перо в бок. А кто в наше время гарантирован от этого?»

Но здесь, в спортцеркви, Лева допустил ошибку: он не учел, что люди не простят ему такой разнузданности, – котенка, видите ли, принес на танцы! Люди культурно отдыхают, а этот припер животное, надо ж так презирать общество?! Поэтому, повалив, его били по-черному, не оставляя шанса подняться. Если б вел себя, как все, не выдрючивался, поучили б сколько надо, раз заслужил, и – все. Но здесь был случай особый, высшее проявление индивидуализма, такое прощать нельзя, до добра не доведет…

…А потом была милиция, трехчасовое составление протокола за нарушение общественного порядка, перенос Левы в машину «Скорой помощи», потому что ему переломали три ребра и ключицу, а после – раннее утро, перезвон колоколов на Елоховском соборе и отчаяние, потому что двести рублей, отложенные для передачи отцу, пропали во время драки. Денег нет. Лева в больнице, никто не поможет достать две сотни, а в тюрьму разрешалось пересылать двести рублей раз в полгода и одно письмо в год, и если я завтра не перешлю деньги, отец останется без курева, маргарина и мыла, а завтра – последний срок, потом надо ждать еще шесть месяцев, во владимирском изоляторе зорко следили, чтоб вражинам не было поблажек.

Я шел по рассветающему городу. На стендах уже расклеили утренние газеты. В передовице «Правды» сообщалось, что еврейские врачи-убийцы и отравители в белых халатах – профессора Виноградов, братья Коганы, Вовси – не были агентами тайной организации «Джойнт», а представляли цвет многонациональной советской медицины. Сообщалось также, что на самом-то деле «Джойнт» – это английское слово «объединенный», а народный артист Михоэлс – никакой не враг, а гордость советского народа. И еще в передовице говорилось, что бывший заместитель министра Рюмин грубо нарушал пролетарский интернационализм и социалистическую законность – за это он освобожден от занимаемой должности и арестован.

Вернувшись домой, я заметил в почтовом ящике конверт со знакомым штемпелем.

Я даже похолодел от внезапно возникшего чувства отчаянной радости. Наверняка на этот-то раз сообщат, что отец освобожден, что никакой он не член «запасного правого центра», а настоящий большевик, надо срочно ехать за ним во Владимир, – ходить старик не может, видимо, хотят, чтобы я привез его в свою комнату тихо и незаметно, зачем разжигать ненужные страсти, даже в семье бывают ссоры и неприятности, а тут такая огромная страна, всякое могло случиться… Я вскрыл конверт; там был узенький листочек бумаги: «Ваша жалоба рассмотрена, отец осужден Особым совещанием правильно, оснований для пересмотра дела не имеется».

Канун Первомая

Я долго ждал возле зеленых ворот Бутырской тюрьмы. Наверное, часа два, не меньше. Утром позвонил следователь, полковник Меньшиков, который пересматривал дело старика. Он сказал, чтобы я подъехал к воротам Бутырок. Сказал – и глухо засмеялся. Мы с ним познакомились два месяца назад. Он вызвал меня на Лубянку, и мы просидели часа три: он рассматривал бумаги, которые я принес. Одной он очень обрадовался: в ней говорилось, что Серго награждает старика машиной за организацию выставки «Наши достижения к XVII партсъезду».

– Это хорошая бумага, – сказал Меньшиков, – ты даже сам не понимаешь – какая это хорошая бумага. Ему клеили этот «фордик» в вину, что, мол, он получил его совсем от другого человека.

Я видел, что полковник радовался. Он, следователь, который должен радоваться доказательству вины, радовался доказательству невиновности.

Потом он провожал меня к выходу. Я сказал:

– Товарищ полковник, я тут ему принес яблочек, передайте, а?

– Ты с ума сошел, – сказал полковник, – это же связь с арестованным.

– А передачу не велят.

– Ты с ума сошел, – повторял полковник, – этого делать никак нельзя, а то меня знаешь как взгреют?

Я попрощался с ним и пошел к двери.

– Погоди, – сказал он негромко, – поди сюда.

Я подошел к нему:

– Что?

– Давай свои яблоки, только быстро.

Он рассовал яблоки по карманам, быстро огляделся и, не прощаясь побежал вверх по лестнице.

И вот я хожу возле ворот тюрьмы и жду, жду, жду. Потом ворота открылись и выехала серая «Победа». Впереди, рядом с шофером, сидел старик в ватнике и ушанке, а сзади – полковник Меньшиков. Он открыл дверцу, подмигнул мне и сказал:

– Садись быстро, парень.

У старика были ледяные руки. От этого они казались необычайно сильными.

Когда мы подъезжали к нашему дому на Можайке, шофер свернул в переулок. Там было грязно и ухабисто. Старик начал ругаться:

– Три года прошло, а не могли порядка навести, бардак! Трудно, что ли, замостить? Школьников надо было поднять, ремесло – в порядке субботника.

– Не ворчи, – сказал Меньшиков.

– Погоди, я еще завтра в исполкоме скандал устрою.

– Сначала отдышись, – посоветовал полковник и чуть толкнул меня ногой.

Во дворе Меньшиков пожал отцу руку, а потом они как-то неловко и не глядя друг на друга обнялись.

– Поднимемся? – предложил отец.

– В другой раз, – ответил полковник, – а то телегу накатают.

Он сел в машину и уехал. Старик стоял на пороге и раскачивался. Потом шагнул к дверям и упал. И стал весело смеяться. Я занес его в лифт, и мы поднялись на пятый этаж. Соседи, которых к нам поселили после его ареста, заперлись в комнате и стали заводить патефон.

– Выпьешь? – спросил я.

– Я тогда помру.

– Отчего? Наоборот, оттянет.

– Ну-ка, подвинь мне телефон.

– Зачем? Отлежись, потом позвонишь.

– Сегодня канун праздника.

– Ну и что?

– Ничего. Просто надо позвонить.

– Куда?

Он ответил, осторожно улыбнувшись, произнося буквы смущенно и нежно:

– В партком. Доложусь им.

Дверь на балкон была открыта. Было слышно, как на Можайке гремело: в канун Первомая через репродукторы гоняют любимые народом песни. Наверное, в репродукторах было что-то несинхронное, потому что казалось, будто через каждый репродуктор проигрывалась своя пластинка – одна и та же, но поставленная на секунду позже. Только одна строка закончится, как десятки других ее многоголосо повторяют, и от этого казалось, что уже утро, и начался парад