Всё потерять – и вновь начать с мечты... - Вадим Туманов

С Васей Коржом мы вместе провели в лагерях пять лет (с небольшими перерывами), в том числе, полтора года на Широком. Он одним из немногих, кто остался жив, пройдя сучью войну. Каждая клеточка его избитого, порезанного, израненного тела могла бы рассказать, чего это ему стоило. У него было множество побегов. Расскажу только об одном. Однажды летом, когда заключенные были в бане, Корж с Борей Барабановым выломали часть пола и через систему канализации выбрались на поверхность. Их поймали охранники, голых, мокрых, грязных, били ногами и прикладами. Били так, что вообще удивительно, как они остались в живых, отделавшись только поломанными ребрами. Это эпизод одного дня, а случались они постоянно все 50 с лишним лет, сколько Васька Корж провел в заключении.

Как-то ко мне в офис на Новом Арбате, это было в начале 90-х, заехали давние знакомые по Колыме – Гиви и Лева. И буквально пристали: «Поедем в ресторан, тебя там ждут». Мы поехали. Войдя, я сразу понял, что это за публика. К нам подошел незнакомый мне человек и задал вопрос: «Кличка «Корж» тебе о чем-нибудь говорит?» Я ответил: «Если это Вася, то с ним я был на Колыме». Тот обрадовался и рассказал, что Вася уже давно разыскивает меня и очень хотел бы увидеться.

Через некоторое время он приехал ко мне в Москву, теперь уже глубокий старик, который говорил мне: «Ну что, как тебе нынешний беспредел? Вот страну сотворили – вся какая-то заблатненно-верующая». Мы посмеялись, вспоминая прошлое и говоря о настоящем.

Как раз в тот день ко мне на переговоры прилетел из Невады представитель корпорации «Баррик голд», он ожидал в приемной. Узнав от моего помощника, из-за кого встреча откладывается на несколько минут, американец попросил разрешения сфотографироваться с человеком, отсидевшим в общей сложности 54 года. Стоя рядом со мной и улыбаясь в объектив, Вася шепнул мне: «А к ментам не попадет?» – и рассмеялся.

Последние годы жизни Корж прожил в небольшом доме на окраине Харькова. Иногда по пути из Москвы в Ялту мы с Геной Румянцевым заезжали к нему. Помню, подъехав к дому, мы оставили джип за воротами, а Вася посоветовал загнать машину на ночь во двор.

– Неужели могут угнать? – спросил я.

– Угонщики – нет, а вот милиция – запросто.

Корж был уже стар и болен, но время от времени воры из многих районов России по-прежнему собирались у него. Все знали, что старик, которому под восемьдесят, был и до конца дней остался решительным противником убийств, и эта его позиция, которой он был бескомпромиссно верен, как всем другим своим принципам, я думаю, спасла не одну жизнь.

Я далек от мысли романтизировать этих людей. Но их воля к жизни и сила духа были такого накала, что, вспоминая когда-то прочитанное у Хемингуэя, как старик Сантьяго в своей лодчонке в одиночку сражался с полутонной меч-рыбой в Гольфстриме, я подумал о том, что на месте старика мог бы представить немногих из моих знакомых, но совершенно точно этим стариком мог бы быть Вася Корж.

Слушая мои несвязные воспоминания, Дитмар неожиданно перебивает меня: «Вадим, если бы Высоцкий был сегодня с нами, о чем бы вы хотели его спросить? Или о чем, вы думаете, он бы спросил вас?»

Дитмар ждет от меня ответа, а я делаю вид, что не слышу, и смотрю по сторонам. Где-то в этих местах, на берегу Берелеха, бульдозеры, вскрывая на полигонах торфа, стали подавать с песком на гидроэлеватор извлеченные из мерзлоты кости. Человеческие кости. Возможно, бульдозерный нож задел лагерное захоронение, ничем не обозначенное, ни на каких картах не указанное. Когда-то Евтушенко, побывавший здесь со мною, рассказал эту историю Высоцкому. «Про все писать – не выдержит бумага…» – вздохнул Володя. Мы еще не раз об этом говорили, а потом прочли в его стихах:

Про все писать – не выдержит бумага,Все – в прошлом, ну а прошлое – былье и трын-трава,Не раз нам кости перемыла драга —В нас, значит, было, золото, братва!

Дитмар ждет ответа, а я не знаю, что сказать. На самом деле не было ни одной темы, которую бы мы избегали, о чем бы не поговорили, встречаясь и ведя долгие разговоры, иногда до утра. Мы обсуждали все, что попадало в поле нашего внимания. О чем бы мы спросили друг друга сегодня? Не знаю, не знаю… Думаю, что, наблюдая развал страны от бездумной приватизации, повального грабежа национального достояния, разорения десятков миллионов людей, я бы обязательно спросил – или, возможно, он меня: «Ну, как тебе эти «демократы»?…» Наверное, мы бы оба согласились: было, конечно, очень плохо, но многое стало в несколько раз хуже. Володя не раз повторял: «Ну что мы за страна такая – вечное невезенье. Что-то у нас не так!» Наблюдая, как люди, захлебываясь словами «демократия», «независимость», «свобода слова», представляясь молодым российским предпринимательством, на наших глазах все расхватывают, делят между собой, предавая, убивая друг друга, мы бы наверняка говорили о том, что в этом варианте у страны нет будущего. Все нужно делать по-другому.

– Простите, так о чем бы вы спросили Высоцкого сегодня? – очнулся я от вопроса Дитмара.

– Видишь ли, Дитмар, мы так хорошо понимали друг друга, что не было нужды что-либо выяснять через интервью, но могу представить, о чем бы захотелось Володе рассказать. Например, о встрече с Алькой. Ему бы наверняка запомнилось вот это: «Жизнь, видишь, поганая, а на пьюсь – и мне хорошо». Это могла бы сегодня сказать половина России.

А еще я рассказал бы Высоцкому, уверенный, что ему это будет приятно, про своего давнего приятеля – механика Гену, которого познакомил с Дитмаром в Магадане. Вечером в гостинице договариваемся, что завтра он, старый колымчанин, присоединится к нашей группе в поездке по трассе. Выйдя вслед за Геной, я увидел его с мокрым котенком. Моросил холодный дождь, котенок свернулся у него на ладони. «Ты что, Гена?» – спрашиваю. «Да вот, не знаю, что делать. Выхожу и вижу это существо, а дома большая собака и кот. Принесешь домой – разорвут. И взять не могу, и бросить жалко…» Подумал и вздохнул: «Ладно, возьму, а там посмотрим». Наутро Гена пришел счастливый: «Знаешь, – говорит, – ни кот, ни собака котенка не тронули. Он обсох, осмелел и уже стукнул собаку лапой по морде». Я смотрел на лицо Гены, с виду, может, и не интеллигентное, зато по-настоящему доброе. На Колыме я встречал таких немало. Про них Володя говорил: «Лица рогожные, а души шелковые». К счастью, и это моя главная надежда – их еще много в России.

– Скажи, Вадим, что чувствует человек, переживший с твое, снова оказавшись на Колыме? – спрашивает Леонид. – Ненависть? Обиду? Злость?

– И еще любовь! – говорю я.