Всё потерять – и вновь начать с мечты... - Вадим Туманов

Сколько я встречал в колымских зонах разных мерзавцев! Когда они попадали в лагерь не к беспределыцикам, которые были такой же гадостью, как они сами, а к уголовникам, живущим по твердым законам тогдашней зоны, насильники, еще вчера претендовавшие на роль неких героев, превращались в жалкие ничтожества, презираемые всеми. Выжить им было практически невозможно.

Не могу заявить: «Я за смертную казнь!» И вовсе не призываю применять ее массово и без сомнений. Только если вы против высшей меры – тогда смиренно ждите вместе с Чикатило и ему подобными, когда они выйдут на свободу (а они, поверьте, очень надеются на это).

Еще раз: есть люди, которые не должны жить, и весь мир не сможет меня переубедить.

…В Магадане в первый же день мы проехали по местам, известным Дитмару и его съемочной группе по изданной в Европе литературе. Для меня же это было жизнью в течение долгих колымских лет. В моей памяти пронеслось все, что я пережил здесь. Снова Охотское море, холодная Тауйская губа, бухта Нагаева… И мы, 6 тысяч заключенных, спускаемся по трапу на бетонный причал и по команде садимся на корточки.

– Вадим, – просил Дитмар, – давайте пройдем в город по дороге, по которой шла ваша колонна в 1949 году. Вооруженную охрану, собак я буду стараться представить.

«Милый Дитмар, разве это возможно представить?» – думал я.

Мы шли по той же долгой пыльной дороге, сторонясь изредка проезжавших громыхающих грузовиков. Деревянные лестницы, хибары, развалюхи на склонах сопок по-над дорогой сохранились с 30-х – 40-х годов. Когда я увидел на веревках мокрое белье, на подоконниках горшки с геранью, копошащихся во дворах детишек, я понял, что это обычный жилой квартал. Что детишки, скорее всего, правнуки тех стариков с печальными глазами, которых я видел в этих же косых окнах 50 лет назад, когда шагал в колонне. Они сами прожили здесь у моря всю жизнь, их дети жили, теперь вот правнуки. Представляю, какая это была бы киноэпопея, если смонтировать эпизоды, оставшиеся в памяти четырех поколений, которые, меняясь, из тех же окон смотрят на участок пыльной дороги от бухты Нагаева в Магадан.

А вокруг нас – Колыма… Нигде смерть одних от рук других не бывала такой массовой, обычной, будничной, как в 40-е – 50-е годы в лагерях уголовников, в приисковых поселках. Нравы на Колыме всегда были жестокими.

В 1955 году на прииск «Мальдяк» завезли рабочих по оргнабору. Это были здоровые парни, «спортсмены», «бакланы» – как их называли на Колыме. Они начали хулиганить в поселке. Но прекратилось это моментально, когда кому-то из них отрубили руки. Это я к объяснению психологии убийц, образумить которых можно только адекватными действиями. Не знаю, как это выглядит в разрезе теории уголовного наказания, но – как сказал бы вождь пролетарской революции – с точки зрения эффективности, ручаюсь, это совершенно правильно.

…Мы остановились на прииске «Стахановец» и вошли в сохранившийся дом. Толкнули дверь и оказались в настоящей конторе – старенькие столы с кипами бумаг и деревянными счетами. На стене висела витрина «Реликвии колымских лагерей» – под стеклом ржавые наручники, кувалды, клинья, пассатижи, алюминиевые ложки, самодельные ножи с деревянными ручками, фрагмент шахтерской каски, все это вперемешку с фотографиями Сталина, Хрущева, Андропова… За одним столом сидел незнакомый мне сутулый человек, а на второго я взглянул – и оторопел: Алька Михайлов.

– Алька!

– Вадим! Ты?!

– Глаза пьяные, а узнал!

– Ну что ты, Вадим, я поддатый, но пока живой! Так мы встретились с Алькой в поселке золотодобытчиков. То есть здесь когда-то был прииск, при нем лагерь и поселок для бесконвойных, ссыльных. Теперь дома полуразрушены, в зарослях иван-чая бродят собаки, население разбрелось кто куда. Мы знакомы с Михайловым больше сорока лет. Он, человек от природы молчаливый, знает много моментов в моей жизни, когда не все было гладко. Теперь, встретившись много лет спустя, я удивлялся его разговорчивости.

– Вадим, ты же стал кумиром моей жизни, понимаешь?!

– Почему стал кумиром? – перебивает Дитмар. – Потому что бандит такой был?

– Не в этом дело, – отмахивается Михайлов.

– А почему?

– Потому, что у него всю жизнь был интеллект! – горячится Алька.

У меня с ним связано много историй, но нам обоим вспомнилась смешная, когда в 60-е годы министр П. Ф. Ломако выделил для продажи лучшим организаторам золотодобычи машины «Волга». Тогда это был предел мечтаний многих людей. Трудно было вообще раздобыть в личное пользование автомобиль, а уж «Волга» была из области фантастики. И вдруг мне, председателю артели, дают возможность купить машину. Римма только всплеснула руками. «У нас, – говорит, – всего две простыни, а ты – автомобиль!» Михайлов сопровождал меня на протяжении всех хлопот по оформлению покупки. Мы вместе ходили по разным местам, подписывали бумаги, а в министерстве с ним случился конфуз. Я шел к заместителю министра Жарищину и попросил Алика меня подождать. Он прогуливался по министерскому коридору. Кто-то из высокого начальства, проходя по этажу, обратился к нему: «Вы, простите, к кому?» Алька не запомнил фамилию Жарищина, зато хорошо знал артельного бульдозериста Обжоркина и отчеканил: «Мы к заместителю министра товарищу Обжоркину!» – «К кому-кому?!» Не знаю, чем бы для Альки закончился разговор, не появись я вовремя.

Сколько лет с тех пор прошло? Тридцать пять. И вот мы сидим за скрипучим столом в приисковом домике. Моим спутникам наш разговор должен казаться совершенно бессвязным, но для нас обоих что ни слово, то новая картина проклятой и любимой колымской жизни.

Я смотрел на Альку, было 11 часов утра, а он уже пьяный.

– Ты чего пьешь так, Алька?

– Не думай об этом. Недавно Алька похоронил жену, живет один. Он из тех парней, кто может, когда надо, нырнуть в ледяную воду, разрезанную стеклом до кости руку зашить тонкой проволокой сам себе. Еще он умеет в одиночку в тайге, безо всякой помощи, снять с бульдозера коробку передач. Такое только бульдозерист может оценить. За одно это человеку можно многое простить.

Мы стали перебирать друзей, и я вздохнул, что никак не могу найти могилу Кольки Горшкова. Алька сказал, что таких ребят, как Горшков, Рябых, – больше не встретишь. Он и сам пытался найти могилы, но не смог.

– Алик, мне так жалко, что ты пьешь.

– Ничего страшного, я никогда в грязи не валялся. Жизнь, видишь, поганая, а напьюсь – и мне хорошо.

– Хочу пожелать тебе, Алька, чтобы ты еще прожил, чтобы мы все прожили, по крайней мере еще столько, сколько я тебя знаю.

– Ну, до восьмидесяти проживу! – обещает Алька.