Достоевский - Леонид Гроссман

Но труженик и мастер оставались на недосягаемой высоте. Достоевский не знал препятствий в преодолении огромных трудностей художественного воплощения своих идей. Нередко, как свидетельствуют его письма, он изнемогал под тяжестью поставленных заданий. Напряженность творческого процесса, неистощимо кидавшего на бумагу десятки планов, образов и эпизодов, неожиданно разряжалась длительными перерывами, возбуждавшими в авторе томительные сомнения в осуществлении задуманного. Начав летом 1865 года «Преступление и наказание», он в ноябре сжигает все написанное и приступает к новой разработке замысла. «Идиот» проходит через восемь редакций. Из писем Достоевского к литературным друзьям видно, что за первое полугодие работы над «Бесами» он не переставал рвать и переиначивать, не менее десяти раз переменил план, накопил бесчисленное количество вариантов, в огромной груде исписанной бумаги потерял даже систему для справок и в иные минуты впадал в подлинное отчаяние перед исключительной сложностью задуманного романа. «…Никогда никакая вещь не стоила мне большего труда, — пишет он Н. Н. Страхову 9 (21) октября 1870 года. — …Боюсь, что не по силам взял тему. Но серьезно боюсь, мучительно!» И, сообщая своей племяннице, что после долгих месяцев напряженной работы он «перечеркнул все написанное (листов до 15, вообще говоря) и принялся вновь с 1-й страницы», он завершает свой творческий мартиролог безнадежной жалобой, звучащей со страниц его переписки подлинным воплем: «О Сонечка! Если бы вы знали, как тяжело быть писателем, то есть выносить эту долю!»

В таком состоянии он произносит себе, как автору, суровые приговоры. «…Будучи больше поэтом, чем художником, я вечно брал темы не по силам себе», — писал он в 1870 году А. Н. Майкову. «Я, не спросясь со средствами своими и увлекаясь поэтическим порывом, берусь выразить художественную идею не по силам», — сообщает он Страхову в 1871 году. Но все эти тревоги опровергались высокими творческими достижениями.

С середины 70-х годов заметно ощущается кризис романной формы автора «Бесов». В «Подростке» особенно ощутимы искания новых путей для повествования о современности, смелые и опасные, как всегда у Достоевского. Он отказывается от центрального криминала, идет на заметное ослабление главной сюжетной линии, ставит перед читателем ряд трудностей в окончательной расшифровке своего героя-мыслителя. Первоклассный мастер женского портрета лишает здесь обычной выразительности образы своих героинь, на этот раз как бы намеренно их недорисовывая.

При несомненной яркости отдельных эпизодов и философской значительности многих диалогов роман «Подросток» как бы растворяется в лихорадочной смене фактов, заслоняющих от читателей контуры его главного замысла. Ряд оговорок и разъяснений автора, особенно под конец романа, свидетельствуют о напряженных поисках художника, не всегда достигающих намеченных целей. Тургенев, как известно, резко осудил «этот хаос».

Критика отметила непонимание замечательным писателем устремлений и чаяний «молодой России». Общество было поражено фактом выступления поэта «Бедных людей» и «Униженных и оскорбленных» на защиту русского дворянства как единственного якобы носителя лучших заветов мировой цивилизации.

Такая неожиданная для писателя-демократа апология дворянского класса (уже прозвучавшая, впрочем, в речи князя Мышкина в «Идиоте») чрезвычайно усилена в «Подростке» и даже принимает здесь воинствующий характер: «Я, Версилов, дворянин с двенадцатого столетья»; «Недалеко время, когда дворянином станет весь народ русский»; «Я прежде всего дворянин и умру дворянином» (в оригинале — на французском языке) — такие лозунги и присяги произносит этот «дворянин древнейшего рода и в то же время парижский коммунар», как называет его автор заключительного письма-эпилога. Этот же моралист и резонер романа формулирует идею о русском родовом дворянстве как единственном типе культурных русских людей, способных дать «красивого героя» для изящной литературы. Он ориентируется на русских классиков: «Еще Пушкин наметил сюжеты будущих романов своих в «Преданиях русского семейства», и, поверьте, что тут действительно все, что у нас было доселе красивого».

В черновых редакциях романа имеются аналогичные ссылки на Льва Толстого:

«У меня, мой милый, есть один любимый русский писатель. Он романист, но для меня он почти историограф нашего дворянства, или, лучше сказать, нашего культурного слоя, завершающего собою «воспитательный период нашей истории»… Как бы там ни было, хорошо все это или дурно само по себе, но тут уже выжитая и определившаяся форма, тут накопились правила, тут своего рода честь и долг…» Тут и героические типы: «Они умирают за родину, они летят на бой пылкими юношами или ведут в бой все отечество маститыми полководцами».

Достоевский стремится противопоставить этой картинной и стройной дворянской эпопее беспорядок и бесформенность «случайного семейства». Детству и отрочеству Иртеньевых и Ростовых приходит на смену семейная хроника разночинца.

По жанру это роман воспитательный, как «Приключения Телемака», «Вильгельм Мейстер» или «Давид Копперфилд». Достоевский показывает, как юного героя воспитывает не школа и учителя, а сама жизнь со всеми ее темными и страшными сторонами, которым не поддается врожденно благородная душа, пробивающая себе путь к светлому миросозерцанию и плодотворной деятельности. Первоначально «Подросток» был задуман как часть «Жития великого грешника» {Одно из ранних заглавий романа: «Подросток. Исповедь великого грешника, писанная для себя».}, что могло легко воплотиться в форме педагогического романа, но вскоре Достоевский отказался от житийной манеры и обратился к обычной форме современной автобиографии.

Ущемленный в своем самолюбии незаконный сын помещика и крестьянки стремится уединиться для осуществления своей эксцентрической идеи («стать Ротшильдом»), но незаметно подпадает под влияние выдающегося мыслителя — своего отца, представляющего собой «высший культурный тип, которого нет в целом мире, — тип всемирного боления за всех». «Это тип русский», — добавляет Достоевский. По первоначальному замыслу этот дворянский интеллигент сочувствует парижским коммунарам и даже предсказывает неизбежность победы коммунизма (хотя сам Достоевский этому не симпатизирует).

Внутренний рост одаренного и привлекательного юноши развертывается не во французском пансионе Тушара, где он воспитывается, а на фоне растленного капиталистического Петербурга с его ресторанами, игорными притонами, всевозможными «клоаками с грязнотцей», над которыми высятся тихие мансарды, где мечтатели и мыслители ведут свои вдохновенные диалоги о золотом веке, о Парижской коммуне, о закате Европы, о превращении камней в хлебы. Как всегда у Достоевского, эти отблески истории и легенды полны драматизма и поэзии. В довершение этих нравственных блужданий появляется русский странник, пленяющий молодого искателя изречениями простонародной мудрости. Но «новая жизнь», приближение которой ощущает под конец подросток, поведет его не в монастырскую келью, а в университетскую аудиторию. Открывается широкий путь в науку, в деятельность, в жизнь.