Феномен Солженицына - Бенедикт Сарнов

(А. Солженицын. Бодался телёнок с дубом)

Совсем как Ленин, который, приехав из Германии в Петроград, выбросил лозунг: «Никакого доверия Временному правительству. Вся власть советам!», а когда выяснилось, что большинство в Советах у эсеров и меньшевиков, этот лозунг снял. А когда большевиков в Советах прибавилось, снова этот лозунг выдвинул.

Не только об отправке рукописей за границу, но и непосредственно о самих А. Д. Синявском и Ю. М. Даниэле Александр Исаевич впоследствии тоже высказался иначе:

Как когда-то Пастернак отправкой своего романа в Италию, а потом затравленным покаянием, так теперь Синявский и Даниэль за своё писательское душевное двоение беспокаянным принятием расплаты, – открывали пути литературы и закрывали пути её врагов. У мракобесов становилось простора меньше, у литературы – больше.

(Там же)

Признав таким образом историческое значение процесса Синявского и Даниэля и смелого («беспокаянного») их поведения на этом процессе, он все-таки не преминул попенять им за их «душевное двоение». Тоже, наверно, в оправдание давешнего своего отказа выступить в их защиту.

Но когда в марте 70-го А. Д. Сахаров предложил ему принять участие в кампании, организованной в защиту Петра Григоренко и Анатолия Марченко, он и тут отказался, сказав, что —

...они избрали свою судьбу сами.

(Н. А. Решетовская. Александр Солженицын и читающая Россия. Стр. 372)

Позже, правда, признал:

...пригнулась моя стальная решимость, с какой я прорезался все годы от ареста и без какой – не дойти.

(А. Солженицын. Бодался телёнок с дубом).

Но тут же опять подчеркнул, что и в этом случае был у него свой, дальний и в конечном результате оправдавший себя расчёт:

Я не заступился за Буковского, арестованного в ту весну. Не заступался за Григоренко. Ни за кого. Я вёл свой дальний счёт сроков и действий.

(Там же)

За одного из гонимых в то время, однако, он всё-таки заступился.

29 мая 1970 года Жорес Александрович Медведев, опубликовавший в то время за границей свою книгу, разоблачающую деятельность «народного академика» Т. Д. Лысенко и уволенный за это с работы, был помещён в психиатрическую больницу. Брат Жореса Рой тотчас же сообщил об этом разным влиятельным людям, на помощь которых рассчитывал. Первыми, к кому он обратился, были А. Д. Сахаров и А. И. Солженицын.

Не ответить на это обращение А. И. не мог.

Начать с того, что с Жоресом у него были отношения личные. И инициатором этих личных отношений был он сам.

Летом 1964 года он прочел рукопись книги Жореса. Под скромным, некрикливым названием «Очерки по истории биолого-агрономической дискуссии» она уже два года ходила в Самиздате и к тому времени её прочли уже тысячи людей.

Прочёл её и Солженицын. И под впечатлением прочитанного тут же написал автору:

Многоуважаемый Жорес Александрович!

Этим летом я прочёл Ваши «Очерки».

За много лет буквально не помню книги, которая так бы меня захватила и взволновала, как эта Ваша. Её искренность, убедительность, простота, верность построения и верно выбранный тон – выше всяких похвал. О современности её нечего и говорить.

Я знаю, что и многих читателей она очень волнует, хотя они были далеки от биологии. Никто не может остаться безразличным к её дальнейшей судьбе...

...Мне хочется крепко пожать Вашу руку, выразить гордость за Вас, за Вашу любовь к истине и к отечественной науке. Ваша книга состоит из одних неопровержимостей...

Желаю Вам здоровья, бодрости, мужества! Не теряю надежды с Вами познакомиться.

Г. Рязань, 23

1-й Касимовский пер. 12, кв. 3.

Солженицын

Они познакомились и сразу сблизились.

Год спустя, когда Солженицын хотел переехать из Рязани в какой-нибудь более тихий город и поближе к Москве, Жорес приложил немало усилий, чтобы перетащить его в Обнинск, где жена Александра Исаевича Н. А. Решетовская могла бы работать в том же институте, что и он. (Из этой его затеи, к сожалению, ничего не вышло).

И вот – Жорес в психушке. И за него уже вступились многие из тех, к кому обратился за помощью его брат Рой, – в том числе и А. Т. Твардовский, у которого с одним из его влиятельных друзей случился на эту тему такой разговор.

– Саша! – сказал он Александру Трифоновичу. – Не лезь ты в это дело! Тебе к 60-летию собираются дать Героя. Будешь упрямиться – не дадут.

Твардовский ответил:

– Первый раз слышу, что Героя у нас дают за трусость.

И не послушался доброго совета этого своего чиновного доброжелателя.

Так мог ли в этом случае Александр Исаевич промолчать? Не вступиться за Жореса, как не вступался за Синявского и Даниэля, Петра Григоренко, Анатолия Марченко и Владимира Буковского?

Не мог. Никак не мог.

...Гнал я свой «Август», и в тот год, 70-й, сидел бы тише тихого, писка бы не произнёс. Если бы не несчастный случай с Жоресом Медведевым в начале лета. Именно в эти месяцы, конца первой редакции и начала второй, определялся успех или неуспех всей формы моего «Р-17»... И благоразумные доводы о жребии писателя приводили мне отговаривающие друзья.

Но – разумом здесь не взвесить: вдруг запечёт под ногами, оказывается – сковорода, а не земля, – как не запляшешь? Стыдно быть историческим романистом, когда душат людей на твоих глазах. Хорош бы я был автор «Архипелага», если б о продолжении его сегодняшнем – молчал дипломатично. Посадка Ж. Медведева в психушку для нашей интеллигенции была даже опаснее и принципиальнее чешских событий – это была удавка на самом нашем горле. И я решил – писать. Я первые редакции очень грозно начинал: ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ (то есть, им всем, палачам. В начале меня особенно заносит, потом умеряюсь). За лагерное время хорошо я узнал и понял врагов человечества: кулак они уважают, больше ничего, чем сильней кулаком их улупишь – тем и безопасней. (Западные люди никак этого не поймут, они всё уступками надеются смягчить.) Едва продирал я глаза по утрам – тянуло меня не к роману, а Предупреждение ещё раз переписать, это было сильней меня, так во мне и ходило. Редакции с пятой стало помягче: ВОТ КАК МЫ ЖИВЁМ. В ноябре 69-го упрекали меня, что быстротою своего выскока с ответом СП я помешал братьям-писателям и общественности за меня заступиться, отпугнул резкостью. Теперь, чтоб своей резкостью не потопить Медведева, я взнуздал себя, держал, дал академикам высказаться – и только в Духов день, в середине июня, выпустил своё письмо. По делу Жореса оно оказалось, может, уже и лишним – струхнули власти и без того.