Феномен Солженицына - Бенедикт Сарнов

Ероплан, ероплан!

Посади меня в карман.

А в кармане пусто,

Выросла капуста.

И вот – нет больше этого слова, оно умерло. Его заменило, напрочь вытеснило другое: – самолёт .

Казалось бы, дело ясное. Иностранное, чужое слово было вытеснено своим, коренным, уже давно существующим в языке (ковёр-самолёт) и уже по одному тому более для нас привычным.

Но в то же время появились и прочно утвердились в нашем языке такие чужеродные для него слова, как мотоцикл, велосипед. И укоренились. И почему-то не были вытеснены своеродным: самокат. (Оно сохранилось только для обозначения детского самоката, в моем детстве самодельного, на подшипниках. У нынешних детей и подростков его сменили ролики ).

Иностранное, чужеродное слово велосипед в ту пору, когда оно входило – и вошло – в живую речь, многие тогдашние «носители языка» и выговорить-то не могли (говорили: лисапед ). Но даже и это не помешало этому чужеродному слову обрусеть. И вот родилось – и вошло в язык, прижилось, – ещё одно, совсем уже новое словообразование: велик .

И даже Александр Исаевич в ту пору, когда ещё не утерял своего слуха (и интереса) к живому языку, тоже без него не обошёлся:

Друзья мои, вы просите рассказать что-нибудь из летнего велосипедного? Ну вот, если не скучно, послушайте о Поле Куликовом.

Давно мы на него целились, но как-то всё дороги не ложились...

Может, мы и подбираться вздумали нескладно... Только потому, что дождей перед тем не было, мы проехали в сёдлах, за рули не тащили, а через Дон, ещё не набравший глубины, и через Непрядву переводили свои велики по пешеходным двуязычным мосткам.

(А. Солженицын. Захар-Калита. Цит. по кн.: Александр Солженицын. Не стоит село без праведника. Раковый корпус. Рассказы. М. 1990. Стр. 554)

Выбор, который – по своей воле – делает язык, решая, какому слову жить, а какому умереть, логику этого выбора понять невозможно. Вот, скажем, есть две языковые пары: продавец – продавица ; и – продавщик – продавщица .

Казалось бы, чего проще! Выбирай из них любую, какая тебе больше по душе. Или – уравняй их, пользуйся обеими.

Но язык почему-то одно слово (продавец) выбрал из первой пары, а другое (продавщица) – из второй. И ни один «носитель языка» ни при какой погоде не ошибётся, не скажет вместо продавец – продавщик , а вместо продавщица – продавица .

Неужели Александр Исаевич всего этого не знает? Не понимает?

И знает, конечно, и понимает.

Но владеющая им энергия заблуждения сильнее этого его знания и этого его понимания.

Апостол точного расчёта

Солженицын и Сахаров. Два эти имени стояли в нашем сознании рядом. Так воспринимали их и те, кто связывал с этими именами надежду на лучшее будущее страны, и те, кто обрушивал на них – непременно на обоих сразу – громы и молнии официальных государственных проклятий. Но при этом все-таки сохранялась между этими двумя фигурами и некоторая дистанция. Она ощущалась даже в тех официальных газетных откликах, которые заказывались, а может быть, даже и сочинялись на Лубянке. (Традиционный газетный подвал этого специфического назначения мы так прямо и называли: «Лубянский пассаж»). Так вот, один из самых заметных таких «лубянских пассажей», посвящённых «антинародной» деятельности Солженицына и Сахарова, назывался: «Продавшийся и простак». «Продавшийся» – это был Солженицын, а «простак» – Сахаров.

Само собой, авторы этого сочинения таким его заглавием хотели подчеркнуть не столько разницу психологических характеристик Александра Исаевича и Андрея Дмитриевича, сколько своё (не своё, конечно, а «государственное») отношение к их фигурам. Называя Андрея Дмитриевича простаком, они давали понять, что считают его все же своим (как-никак – трижды герой соцтруда!) и как бы давали ему возможность прозреть, поумнеть, одуматься. Эпитет, прикреплённый к фамилии Солженицына, никаких таких надежд уже не оставлял.

Однако такое тонкое стилистическое различие упиралось не только в этот несложный политический расчёт. В какой-то мере оно все-таки было продиктовано и очевидным, сразу бросающимся в глаза контрастом между этими двумя характерами.

Алексей Александрович Сурков – один из самых проницательных тогдашних литературно-партийных функционеров, – предупреждая товарищей о множестве грядущих неприятностей, которые сулит им дальнейшая деятельность Александра Исаевича, выразился так (я уже упоминал об этом однажды):

– Характер-то у него бойцовский!

Именно так оценивал свою роль в мире и сам обладатель этого «бойцовского характера».

Я только меч, – заключал Александр Исаевич одну из глав своего «Телёнка», – хорошо отточенный на нечистую силу, заговорённый рубить её и разгонять. О, дай мне, Господи, не переломиться при ударах! Не выпасть из руки Твоей!

Эта автохарактеристика, надо сказать, на редкость прочно совмещалась со всем его обликом – не только творческим и поведенческим, но и просто человеческим, портретным.

Что же касается Андрея Дмитриевича Сахарова, то он меньше всего был похож на меч. Или даже на бич, которым можно изгонять нечистую силу или, скажем, торгующих из храма.

Когда один мой приятель, узнавший, что и о том и о другом из этих тогдашних наших кумиров у меня уже есть и кое-какие личные впечатления, попросил меня поделиться ими, я – полушутя, но и с достаточной долей серьезности, – сказал, что мне гораздо легче было бы поверить, что «Один день Ивана Денисовича» написал Сахаров, а водородную бомбу изобрел Солженицын.

Случилось так, что как раз в то время, познакомившись, а вскоре и подружившись с несколькими учеными-физиками, я соприкоснулся с другой средой обитания, очень мало похожей на привычную мне литературную.

Литератор – прозаик, поэт, – по самой природе своей профессии – свободный художник. Он не ходит на службу, ему не надо торопиться к определённому часу на работу («снимать табель»), он может, если вдруг сегодня его почему-то не тянет к письменному столу, устроить себе выходной день, а то и каникулы, некоторое время лениться, а потом вдруг войти в полосу трудового запоя. Это накладывает отпечаток на весь его образ жизни – по правде сказать, довольно-таки безалаберный.

Но мои друзья-физики отличались от моих друзей-литераторов не только тем, что трудовая их деятельность была более дисциплинированной, упорядоченной. Они не только трудились, но и отдыхали совсем не так, как мы. Ходили в какие-то походы, то – в альпинистские, то – на байдарках.