Горы дышат огнем - Веселин Андреев

Но он не только маньяк! Очень много оснований, чтобы показать лопянского старосту глупым, но я не воспользуюсь этим. Наоборот, я подчеркну каждую, даже самую незначительную его человеческую черту. Он «защищает» крестьян от грабежа, которому они подвергаются в результате проводимой правительством игры с ценами на сливы и водку, в результате спекуляций, которыми занимаются банки и торговцы лесом. Он требует сурово наказать спекулянтов: «Их следует объявить разбойниками и судить по тем же законам, что и разбойников, без проволочек».

Это его трагедия, но если хотите — комедия: он считает себя рыцарем справедливости, а на деле — мракобес.

И не только на бумаге. Нет данных, что он боролся с черным рынком, а вот с «изменниками родины» — постоянно. Доносит на коммунистов. Организует фашистские силы для «действий против подпольщиков». Дает 15 000 левов полицейскому отряду, который напал на нас. Насаждает шпионов и доносчиков. Призывает власти к более решительным действиям.

И проявляет откровенность убийцы. Только до него дошли слухи, что «около 18 конспираторов были освобождены», как он протестует: «Всему селу ясно, что это освобождение является результатом каких-то юридических недоразумений, что освобожденные виноваты, а освобождение конспираторов — акт непонятный. Возмущение, вызванное этим актом, ужасно. Некоторые откровенные националисты открыто заявляют, что сами справятся с этими изменниками, которые «берут на себя роль тормоза в правовом чувстве добрых болгар».

Уничтожьте их, а не то мы уничтожим их сами... Господину старосте мало семнадцати трупов на Арабаконаке.

А мы не знали о семнадцати и пели. Наша жизнь не была легкой, можете мне поверить, но мы были живы. И пели. Прекрасной была тогда новогодняя ночь. Теперь ее уже навсегда омрачила кровавая расправа с патриотами у Черного памятника.

Но даже если бы мы и знали о случившемся, то, наверное, все равно пели бы. Великий бой еще не кончился, кто-то должен был его вести. Мертвые лежали в братских могилах, живые продолжали их дело. Поэтому мы все равно пели бы.

ЖИЗНЬ В БУДУЩЕМ

— Смотри-ка, все ударились в науку. В этой землянке человек необразованным не останется!

Бай Горана перебивает Дапко, помешивающий деревянной ложкой суп.

— Да, много туману напустили. За весь год на Выртопе не бывает столько тумана.

— Эй, помешивай в кастрюле! Хватит с нас воды, которой ты кормишь! — смеется Тошко.

— Товарищи, тихо! — кричит Караджа и поднимает руку. — Эту прибавочную стоимость мы должны рассмотреть со всех сторон. От нее идут все пакости капитализма!

Шум стоит такой, какой бывает на школьных переменах во всем мире...

Утром мы спустились к реке, протекающей в пятидесяти шагах от нашей землянки, умылись, сделали утреннюю гимнастику. После завтрака каждый проверил свое оружие, затем командиры отделений провели практические занятия по оружию, а Стефчо и Велко — по партизанской тактике. После десяти часов военные занятия сменяются политическими.

На военных занятиях все были полны внимания, а другие науки часто воспринимались с шутками.

— И без диамата где-нибудь загнемся! — добродушно смеялся бай Горан.

Меня он почему-то вдруг стал называть Чернышевским. Может, это имя казалось ему слишком академичным. Через некоторое время он перестанет величать меня Чернышевским и прозовет Мудрецом, то и дело повторяя: «Ну и мудрствуешь ты, Андро!» Для него «мудрствование» означало почти то же самое что и «философия», а то и «наука».

Не скажу, что мы осознали это вдруг и до конца, но понимали: наша жизнь под Веженом должна стать школой. О том, что нужны знания, чтобы после победы строить новую жизнь, мы думали не очень много, хотя такая мысль и была. Более реальным было другое: весной придет пополнение, сегодняшние бойцы станут командирами, и они должны все знать и уметь. Часами занимались мы диалектическим и историческим материализмом, политической экономией, историей ВКП(б) и нашей партии. Преподавали Велко, Стефчо, Антон, Мильо, я и другие. Подготовка к лекциям была нелегким делом: нужных книг у нас не хватало, а каждый боец обладал бо́льшими или ме́ньшими знаниями, и неосведомленность преподавателя легко могла выявиться, особенно во время собеседований, которые проходили после обеда. Тогда мы вместе читали, спорили. И как! Бай Горан, например, хотел все наши дела объяснить законами диалектики.

Боже мой, с каким старанием мы занимались! Экзаменов никто не устраивал, но разве можно было смолчать на собеседованиях? Мы внимали эту высокую материю, как настоящие профессора! Кончить ВВА — вот это я понимаю. Высшая веженская академия! Ничего, что слушателям не выдавали дипломов.

Вот-вот поднимется занавес.

Это одеяло, повешенное на веревке. Колка поправляет складки на нем. Скрещиваются лучи керосиновых ламп. Он так выкрутил в них фитили, что лампы уже дымят, но не светят от этого ярче. Недостаток света Колка возмещает улыбкой. Мы уселись в партере, там, где размещались на ночь бенковцы, и с нетерпением ждем.

Конечно, мы знаем, что это Колка сзади поднимает одеяло. Но разве от этого впечатление становится слабее? Одеяло ползет медленно, как настоящий занавес. И сюрприз — октет на сцене с живописной небрежностью наряжен в костюмы всех цветов радуги. Нам ли среди веженских шквальных ветров не понять этого? «Ветер воет, горы стонут!..» Ну и конечно: «Чья душа полна отваги, имя чье — чавдарцы?..»

Наши музыкальные вечера проходили уже на более высоком уровне: была публика, были артисты, да каждый вечер новые. Три отделения азартно соревновались между собой. Они собирались тайком, придумывали разные сюрпризы и хранили их в строгой тайне. Но первенство постоянно завоевывало то отделение, в котором был Колка. Тогда мы сделали его главным режиссером. Музыкальные вечера организовывались ежедневно, но особенно торжественно отмечались дни рождения Ленина, Левского, День Красной Армии. Веселым бывал и капустник вечером первого марта.

Это была организованная самодеятельность, но у нас практиковалась и неорганизованная, точнее, дезорганизующая. Вдруг среди вечера петь начинали все, но каждый обязательно свою песню. Если вы думаете, что это легко — попробуйте.

Когда наши «артисты» пели на сцене, большинство песен подхватывала публика. Невозможно было удержаться, например, когда звучала «Идет война народная, священная война...». От этих слов пробирала дрожь, они звучали как призыв. Каждая эпоха рождает свои песни. Человечество нельзя теперь представить без «Марсельезы», без «Интернационала», без «Вы жертвою пали...». В «Войне народной» весь трагизм обстановки, вся сила народа, с годами становившаяся для нас все более осязаемой. Все вместе пели мы и «Красная армия всех сильней», и «По военной дороге», «Свою винтовку, верную подругу, опять возьмет упрямый Комсомол»...

И конечно, свою, отрядную песню. Написал ее Колка: