Горячее сердце - Юрий Корнилов

На пожелание покрутить шариками Ковалев ответил с напускной ворчливостью:

— Покручу, покручу. Не задерживайся только.

— На одной ноге обернусь.

Юрий сдержал свое слово — в Гомеле пробыл всего сутки.

На квартиру Смирновых он пришел до наступления сумерек, с порога объявил, что он из Свердловска и жаждет поговорить со своим земляком. Леонид Герасимович подивился на длинновязого улыбчивого парня и в силу какого-то предчувствия малость встревожился. С беспокойством запоглядывала на приезжего с Урала и Галина Кронидовна. Никакого тумана Новоселов не собирался напускать, предъявил удостоверение, смягчая официальность, назвал себя: Юрий Максимович.

— Дождался, пока тебя самого не разыскали, — попеняла мужу Галина Кронидовна.

Новоселов отметил про себя, что в этой семье уже была нужда вот в такой встрече, и решил выложить самое главное сразу. Если окажется все не то и не так, о второстепенном и потом поговорят. Спросил:

— Чего дождались, Леонид Герасимович? Не об Алтынове ли собирались сообщить нам?

Смирнов пораженно откинулся на спинку стула.

— Вы знаете Алтынова?

— В какой степени я знаю его, коснемся этого несколько позже. Пока, Леонид Герасимович, удовлетворите мое любопытство. Войну вы начали в пятьсот двадцать седьмом отдельном противотанковом дивизионе сто шестьдесят второй стрелковой дивизии? Так?

— Да, так.

— Вместе с Алтыновым Андроном Николаевичем?

— Алтынов был стахшиной первой батареи, я командовал сохокапяткой в третьей. Его имени и отчества никогда не слышал. Если говорим об одном и том же человеке…..

Новоселов открыл полевую сумку, вынул фотографию, увеличенную со снимка 1945 года, положил перед Смирновым. Тот даже не прикоснулся к ней, отодвинулся даже, произнес с расстановкой:

— Не-го-дяй…

Галина Кронидовна растерянно посмотрела на гостя, стала торопливо одевать дочку.

— Не буду вам мешать. Погуляю с Маринкой.

Новоселов промолчал, возможно, не слышал того, что сказала Галина Кронидовна, обратился к Леониду Герасимовичу:

— Расскажите, почему — негодяй?

Смирнов собрался было говорить, но вдруг почувствовал — не может говорить. Не о чем. На самом деле, о чем он будет рассказывать вот этому молодому человеку, который слышал выстрелы, пожалуй, только в тире? О том, как он, Смирнов, вызвался прикрывать отход окруженцев, потому что оставшийся для этого старшина Алтынов был тяжело ранен, смертельно ранен? О том, что у старшины, как оказалось, не было даже царапины и этот старшина, бросив сержанта Смирнова, сбежал к врагу?

Ведь это слова, только слова! Чем он может их подтвердить? Да еще после газетной заметки Захарова? Куда как легче перевернуть все с ног на голову: не Смирнов стрелял в дезертира-предателя, а тот всадил пять пуль в трусливую спину Смирнова…

Вглядываясь в лицо Леонида Герасимовича, прихваченное тревожной и злой досадой, Юрий сердцем разгадал причину смятенного молчания. Достал из сумки другую фотографию — из тех, что обнаружили в трофейных документах. Здесь Алтынов в немецкой форме, с медалью на френче.

Вот этот снимок Леонид Герасимович взял в руки. После долгого рассматривания перевел тяжелый взгляд на чекиста.

— Расскажу… Теперь почему-то подумалось: вы не можете не поверить мне.

— Поверю, Леонид Герасимович, каждому вашему слову поверю, — покрутил головой, чтобы увидеть Галину Кронидовну. — Куда исчезла ваша супруга? Смертельно хочется чаю.

Разговор затянулся до рассвета. Меньше всего он касался Алтынова. Что о нем говорить? Смирнову на это хватило и десяти минут. Был ли в дивизии капитан Мидюшко, не ему, сержанту, знать, а что в артдивизионе не было, это — точно. Леонид Герасимович рассказывал о Маме-Симе, о белорусских друзьях, с которыми свела судьба в партизанском отряде.

Прощаясь, Новоселов сказал:

— Леонид Герасимович, заранее приношу извинения. В скором времени придется вас потревожить. Очной ставки с Алтыновым не миновать.

— К чему извинения. Ведь и мне не терпится поглядеть на него.

— Алтынов пока на свободе. Пусть все известное нам при нас и останется. Хорошо? А развеять легенду о его героизме предоставьте мне. Сделаю это незамедлительно через смоленских коллег.

41

Новоселов сидел на крашенном белилами подоконнике и через окно, взятое в ажурную решетку, наблюдал за стройкой, где работали немецкие военнопленные. Раздражение все сильнее распирало его. Вытянул из кармашка «чугун с цепочкой», откинул крышку. Без пяти шесть. Желчно сквозь зубы процедил:

— Какая трогательная идиллия…

Саша Ковалев удивленно встопорщил брови:

— О чем этак?

— Полюбуйся, — махнул Новоселов за окно.

Ковалев подошел к товарищу, вглядываясь в городской пейзаж, спросил:

— Что тебе не по сердцу?

— Видишь? Фартучки снимают, мастерки складывают… По нашему законодательству трудятся: восемь часов, перерыв на обед… Сплюнуть хочется…

— Знаете, ребятки, мне тоже хотелось…

Ковалев и Новоселов разом обернулись на голос. В проеме двери, держа папку, как держат все женщины в мире — прижатой к груди, стояла Серафима Мартыновна Свиридович. Впору бы броситься к ней, стиснуть в объятиях. Ясно же — перевод принесла, которого, маскируясь деланным спокойствием, ждали с таким нетерпением.

Новоселов, вспоминая рассказ гомельского свидетеля — Леонида Герасимовича Смирнова, глядел на женщину с восторженным удивлением. Небольшого роста, худенькая, Свиридович, если не очень приглядываться, казалась девчонкой. Разведчица, подпольщица… Пережитого ею кому другому — на три жизни хватит. На пенсию пора, а она все воюет.

«Любопытно, как поведет себя, если сказать, что был в Гомеле, виделся со Смирновым?» Подумав это, решил — лучше сюрпризом. А для сюрприза сейчас не время и не место.

— Давайте-ка запрем наши находки в сейф, — предложила Серафима Мартыновна, — и ко мне. Сбегала в перерыв, тесто поставила. Пирог с ранними яблочками состряпаем, Столовки-то надоели, наверно?

Было бы свинством отказаться от предложения Свиридович, но… И Новоселов поспешил на помощь другу, застывшему с растерянной физиономией:

— Мы только одним глазком, Серафима Мартыновна, а затем — чай. С пирогом, с удовольствием, с безграничной благодарностью.

Смотрели не одним, а шестью глазами, отпущенными богом на троих.

— Я расшила дело. Перевод — страница к странице. Так вам будет удобней, — Серафима Мартыновна подала два защемленных скрепкой листка. — Начните с этого.

Касаясь висками, Ковалев и Новоселов читали:

«Казачий батальон 624.

Характеристика на Алтынова.

Алтынов имеет твердый характер, знает, что он хочет. Свою роту, которая вначале была самой плохой в батальоне, он сделал лучшей. В бою отличается ухарством и храбростью, поэтому отмечен наградой для восточных народов — «Бронзовый меч второй степени». Но когда Алтынов находится под влиянием алкоголя, он совершенно перевоплощается, становится развязным, властолюбивым и делает такие вещи, в которых он сам позже раскаивается, потому я его неоднократно предупреждал. Последний выговор ему был дан за несколько часов до преступления. Почему он так быстро забыл его, мне самому непонятно.

Сейчас бы сполоснуть лицо холодной водицей, положить немецкую папку слева, рабочую тетрадь справа — и до утра: читать, думать, анализировать, раскладывать по полочкам… Но пройденная марафонская дистанция давала себя знать. Друзья-чекисты понимали, что ни холодная водица, ни какой другой допинг не вернут сейчас силы. Для нового забега нужна передышка. Самым разумным виделось — принять приглашение Серафимы Мартыновны. И все же немецкое следственное дело удерживало.

— За какие, интересно, грехи кавалера «Бронзового меча» — под суд? — спросил Новоселов, изымая из папки другие листы.

Серафима Мартыновна ориентировалась в этих листках, как в собственном доме, указала страницы:

— Это показания казака Егорова Сергея. Из них много прояснится.

Первый допрос снимал представитель команды тайной полевой полиции при 624-м батальоне Альфред Марле.

«У Алтынова я служу денщиком…» — начал читать Ковалев и тут же ехидно протянул:

— Ничего не скажешь — их бла-го-родие…

— Кроме денщика, — вставила Серафима Мартыновна, — у Алтынова были еще конюх и личный повар.

— Повар, конюх и плотник… — пробормотал Ковалев.

— Плотника, кажется, не было, — улыбнулась Серафима Мартыновна.

— Плотник — сам Алтынов. И сейчас в Кошуках топором тюкает, — пояснил Ковалев и продолжил чтение:

«В тот день командир роты вернулся сильно выпивши, но на ногах держался. На кухне были я и задержанные гражданские лица. Алтынов прошел в свою комнату и велел дать покушать. Повар Блукер приготовил ему и отнес. Поев и полежав, ротный вышел на кухню в нижней рубашке и кальсонах, стал распоряжаться, кому и где спать. Девчонкам Ленке Гуповой и Варе Тарочке показал на широкую скамейку возле печки, отцу Гуповой и старым женщинам — на полу, а Латышкиной на печке. Керосиновую лампу задули. Алтынов сразу же забрался к Варьке Тарочке. Она толкнула его, и он упал на пол. Варьке убежала, а Ленка забралась на печку к Латышкиной. Тогда ротный приказал мне арестовать Варьку Тарочку. Я пошел выполнять приказ, но Тарочку не разыскал. Вернулся, зажег спичку и осветил на печке, думал, Варька Тарочка там, но там была Ленка Гупова. Ротный стал приставать к ней, велел слезать. Она заревела. Латышкина загородила ее собой и стала ругаться всякими словами. Алтынов сходил в комнату, принес наган и велел мне светить. Спичка только сверкала и не зажигалась. Алтынов сказал: «Таких расстреливать надо» — и выстрелил три раза на печку. Все кричали, на крик открылась дверь. На улице была луна, и в кухне стало светло. Я увидел на печке Латышкину с прижатыми к шее руками, по ним текла кровь. Старуха кричала. Дверь захлопнулась. Тогда я снова зажег спичку, и ротный выстрелил в Латышкину еще раз…