Горячее сердце - Юрий Корнилов

Ковалев и Новоселов, пряча друг от друга дьявольское нетерпение, продолжали свою муравьиную работу. Переводчицу Серафиму Мартыновну Свиридович, приставленную к ним старанием все того же Дальнова, не видели три дня и не пытались ее разыскивать, сознавая, что 112 страниц немецкого текста — не пустячок.

37

— Леня, Леня, да проснись ты наконец. Нельзя же так. Ле-е-ня! — испуганная Галина Кронидовна перестала осторожничать, начала сильно трясти плечо мужа.

Леонид Герасимович пронзительно замычал, с усилием открыл глаза. Ничего не соображая, уставился на жену. Больно стучало в висках, дышалось тяжело, в пересохшей гортани посвистывало. Лежал, медленно освобождаясь от кошмаров. Нервы, измученные видением, отходили нехотя.

— Что, опять кхичал? — осипше спросил он.

— Господи, кричал… Такие слова только возле пивнушки услышишь.

— Извини. Ничего не помню. Ощущение ужаса — и все.

— «Ложись!» — шумел. Кому это?

Леонид Герасимович окончательно пришел в себя и потому не преминул весело подмигнуть жене:

— Мало ли кому…

— Духак! — почему-то с картавостью мужа выкрикнула Галина Кронидовна. — Перепугал насмерть, да еще и острит. Алтынов, что ли, твой?

Леонид Герасимович поправил на оголенном плече жены скрутившуюся лямочку, с шумным усилием втянул воздух.

— Может, и он. Который час?

— Рассветало. Пять, наверно. Погоди, посмотрю, — дотянулась до тумбочки, где лежали часики — подарок Леонида Герасимовича в день рождения Маринки. — Угадала. Десять минут шестого.

— Спал-то всего два часа. Какой там к дьяволу сон! Лежал, шевелил мозгами. До скгхипу натер, потом уж забылся.

— До чего додумался?

— В Смоленск надо ехать. Не знаю еще, как с Захаровым договоримся.

— Написал ему?

— Вчера отпхавил.

После письма Вяземских школьников Леонид Герасимович не находил себе места. Дозвонившись до редакции газеты «Рабочий путь», он попросил адрес автора заметки майора запаса Захарова. Назвался сослуживцем — и все. Ни объяснять, ни доказывать что-то не стал. Разве по телефону объяснишь?

— Директору школы бы написать, Ленечка. Понимаешь, если ребятишкам — только травмировать. В их головенках чехарда начнется, а директор, даже не поверив до конца, все же поосторожничает, сдержит немного ребячий пыл. Носятся, наверное, с Алтыновым, как с писаной торбой.

— Умница. Думал, Галка и Галка, из семейства вороновых, а ты не престо Галка — ты умница. Дай поцелую. А еще… Напишу-ка я Маме-Симе, она сейчас в Минске пехеводчиком какого-то таинственного учхеждения. В КГБ, возможно. Вдруг да посоветует что или сама с кем надо посоветуется.

— Господи, Ленечка. Зачем в Минск. Нет, не то… Маме-Симе обязательно напиши, по-моему, ты ей сто лет не писал. Я про КГБ. Ведь муж Зоряны Власьевны тоже в КГБ или МВД работает. Может, подскажет, как поступить.

— Какой муж, какой Зоряны Власьевны? — удивился Леонид Герасимович.

— На нашей улице, через дом живут. Ихний Федя с нашей Маринкой в один детский сад ходили.

Леонид Герасимович долго и обижающе хохотал.

— Вот это связи, — восторгался он сквозь смех. — Скажи кому — от зависти лопнут. Подумать только, пхотеже через Маринку, которая в ясельной группе с неким ползунком Федей познакомилась.

Галина Кронидовна надулась.

— То — умница, то за дурочку выставляешь.

— Идея твоя отпадает: аудиенция у отца дхуга нашей Маринки не состоится. Да и глупость, извини меня. Что он, бхосится искать какого-то Алтынова по всему свету? В Америке, в Австралии, на Богемских остховах? У нас в Союзе? А? И самое важное, что ты упускаешь: какие у него основания поверить тому, что я расскажу? Все с Захаровым уладим. Неловко только, что мое имя рядом. Получается: выбхосте из головы Алтынова, он перебежчик, дезехтир, изменник, а я действительно гехой, моим именем не только дружину, но и школу назвать можно.

— По-о-нё-о-с…

38

Смирнов успел увидеть скалящегося немца и желтый высверк пламени на дульце автомата. Хлюпающие удары по мокрой шинели тотчас бросили его в небытие…

Скорость мысли быстрее света. Прежде чем раскаленный металл пронзит тело, Смирнов успеет подумать: «Вот и все…» Смех вражеского солдата, автоматное пламя и что вот так подумал вернется в память Смирнова потом. Не сможет вспомнить последующие три недели. Этот отрезок времени напрочь вычеркнут из его жизни. Тягучее бредовое забытье, сменяемое проблесками сознания, — и только.

Не на деревню наткнулись тогда бойцы лейтенанта Захарова. То была окраина райцентра Кайдаково. Как только закончился бой, новоиспеченная «служба порядка» распорядилась собрать и закопать трупы красноармейцев. На работу выгнали всех жителей окраины, где проходил бой. Была среди них и Серафима Мартыновна Свиридович.

Сыпал докучливый и зябкий осенний дождь. Люди бродили по опушке, углублялись в лес, обшаривали кусты, канавы. Нашли шестерых, снесли их в одно место — в молодой березняк, где мальчишки-подростки выкопали могилу. Серафима Мартыновна, подходя к месту погребения, услышала разговор, который остановил ее, заставил сердце сжаться в горькой обиде.

— Немка тут где-то, как бы не узнала…

Говорила это мать одного из ее учеников, которая, как казалось Серафиме Мартыновне, очень благожелательно к ней относилась. Женщина обернула что-то платком, спрятала за пазуху. Серафима Мартыновна поняла — документы убитых. Женщины-матери, они с состраданием думали сейчас о матерях вот этих, которых зарывали, они не хотели, чтобы матери погибших затеряли в безвестности выношенных под сердцем, рожденных в муках кровинок, смогли когда-нибудь прийти в Кайдановский березняк, облегчающе поплакать на могильном бугорке.

Серафима Мартыновна попятилась в гущу кустов, побрела по склону холма, подставляя лицо дождевой мороси. Дождь смывал слезы, струйками сбегал за воротник. Живая, незлобивая душа ее медленно отходила. Серафима Мартыновна даже подумала: «Оно и к лучшему».

Не было за что обижаться на женщин. В молодости зналась со многими, были искренне верные подруги, но похоронила мужа, самого близкого и дорогого ей человека, — и вроде отрезала себя от мира. Единственный сын, как ни старались с мужем, вырос с нездоровой душой. Не уберегли. Видимо, чрезмерно старались, берегли больше, чем надо. Связался с жульем, получил три года. Вздумал бежать и был убит охранниками.

Из школы ее не уволили — преподавателей немецкого языка не найти и за сто верст в округе.

Школьники не любили ее не потому, что она вот такая обособленная, необщительная. Не любили язык, который она преподавала, в детской крайности считали его вражеским и потому — необязательным. Эта нелюбовь к предмету переносилась на «немку», которая владела «фашистским» языком и пыталась забить плюсквамперфектами ребячьи головы.

В сорок лет привыкнуть к одиночеству немудрено. Тягостно, обидно было, но — привыкла. А тут — война. Вовсе шарахнулись от нее — немка… Какая она немка. Белоруска по отцу, а что мать немка… Та и сама забыла об этом. Да и не все ли равно, кто ты — русская, немка, еврейка или татарка. Разве в этом достоинства человека? Слава богу, хоть товарищи из местной власти были лишены предрассудков. Поручали общественную работу, райком партии для своих сотрудников организовал кружок по изучению немецкого языка и пригласил ее руководителем. Занятия посещал даже начальник районного отделения НКВД — пожилой, очень славный и добрый человек.

Дня за два до ухода советских войск из района в ее крохотную избушку поздней ночью пришли двое. Открыла не сразу. Уж очень неспокойно было в поселке. Повылазило из каких-то щелей кулачье, распоясались ворюги. Вчера магазин райпо едва не по бревнышку раскатили. Ловили их, расстреливали прямо на улице. Откуда-то выползали новые… Открыла, когда узнала голос Степанова, начальника райотделения НКВД. Его товарищ, как она поняла, — начальник повыше Степанова.

Сперва о том о сем поговорили, после уж Степанов спросил:

— Что думаете делать, Серафима Мартыновна? Не сегодня--завтра немцы здесь будут.

— Уеду куда-нибудь, тогда уж — о том, что делать.

— Остаться не собирались?

— Не обижайте. Обо мне и без того невесть что думают.

— Я и обком партии, — Степанов, похоже, покосился на своего спутника, — совсем иного мнения. Противоположного, так сказать.

— Спасибо на добром слове, — промолвила растроганно, и глаза ее повлажнели.

— Отсюда и просьба: наберитесь мужества, останьтесь.

Серафима Мартыновна бросила на Степанова оторопелый, непонимающий взгляд.

Засиделись за полночь. Сначала разговор напугал Серафиму Мартыновну до дрожи, временами обижал даже. Один раз не стерпела, спросила в сердцах: