Четыре выстрела: Писатели нового тысячелетия - Андрей Рудалёв
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вместе.
Аналогия распада страны – выселение чеченцев после войны. Сейчас вновь всех в «одночасье выселили из нашей родной страны, не было ни поездов, ни пулеметов». Все были погружены в «глубокий сон», а когда проснулись, то вокруг оказалась совершенно другая страна.
Родина же осталась «пустой, горестной». Герман сравнивает ее с кошкой, у которой забрали котят и удавили. А она ходит, ищет, мяукает.
В новой стране все стали чужими друг другу, а чеченцев «объявили врагами».
В книге Герман рассказывает, что перед большой бедой на поля сбрасывались ядохимикаты, от них умирали коровы, которые там паслись, а уже после люди погибали на этих полях. Так постепенно развертывалась «эпидемия крови и трупов». Круговорот смертей.
«И снова кровь, кровь пролилась на землю. Реки и озера, крови было так много, что казалось, что сама земля сочится кровью, как больная мать, у которой из груди уже не течет молоко, только кровь» – такова больная Родина, у которой молочные берега сменились реками крови.
Садулаев рассказывает о том, как мы все заболели, подверглись глобальной эпидемии, и натуралистически описывает ход этой болезни. Всё это надо знать, чтобы понимать, как излечиться.
Герман повествует о сумасшедших, которых особенно много появилось перед войной. Сумасшедшие – это те, кто видит, предвидит смерть. Он и себя называет сумасшедшим, мертвым (в этом контексте Рамзан Кадыров в известном эфире на НТВ довольно прозорливо назвал Германа шизофреником). Мертвые являются ему в снах. Во снах приходят и различные варианты собственной судьбы, «то, что никогда не могло произойти с ним». Отсюда и возникает желание «переписать начисто всю свою жизнь», многое стереть и остаться в «солнечной долине» («Снафф») до наступления тьмы сумасшествия.
Сумасшествие – это еще и предельное сорастворение со всем происходящим, это вбирание в себя боли, которая разлилась по миру. Ты уже перестаешь быть самим собой, ты умираешь, чтобы слиться с миром, стать с ним одним целым. Когда уходит любовь, объединяет боль: «Когда упало небо, осколки его разлетелись по всему свету, они вонзились и в мое сердце, и теперь я не знаю, живу я или умер там, на поле, где когда-то паслись коровы и мальчики гоняли потрепанный мяч».
Боль наполняет память и блокирует ее: «Я помню всё, и я ничего не помню. Я помню то, что было тысячи лет назад, я помню то, что было с другими людьми, и то, что только могло быть, я помню то, чего никогда не было, и иногда я помню то, что еще только будет. Такая память зовется сумасшествием». Такое сумасшествие, такая «память будущего» прорывалась у многих, сигнализировала, но сигналам никто не внял. Поэтому теперь воспоминания превращаются во взрывы: «Когда-то моя память была земляничной поляной. Теперь моя память – это минное поле».
Чтобы сойти с этого минного поля, необходима сумасшедшинка и умение забывать: «О, великий дар забвения! Даже те, кто помнит прошлые воплощения, не могут рассказать, что они испытали там. И это милость. Потому что такая память способна свести с ума» (рассказ «Белое платье»). На этом минном поле каждое новое воплощение – это взрыв. Без забвения память будет сконцентрирована только лишь на нем, она сама встанет взрывом.
В рассказе «Жизнь на Капри» Герман пишет, что воспоминания – «это иллюзия. Кто поручится, что это было, если этого уже нет? Могло быть, а могло и не быть. Воспоминание можно забыть. Или можно придумать». Об относительности воспоминания он говорит и в рассказе «Грех». Бывают и ложные воспоминания.
Реальность у Садулаева часто перемежается со снами, видениями, которые возникают в качестве альтернативной реальности, притупляющей боль настоящего. Ведь сама наша реальность – сон, спячка. Мы живем, будто в «сонном автоматизме», и слушаем непрекращающиеся шумы, которые заглушают нашу жизнь (рассказ «Шум»).
Сборник «Бич Божий» начинается со сна и им завершается. Ощущение пустоты и оставленности в заглавном рассказе «День, когда звонишь мертвым», сменяется тем, что «что-то черное, вязкое, включило его в себя, увлекло за собой» в финальном рассказе «Шум».
Разве возможно подобное погружение в боль, в стихию смерти, которое описано в книге «Я – чеченец!»? Разве это не всеобщая потеря адекватности, повальное сумасшествие, злой и кошмарный сон морок? Чтобы осознать это, необходимо отстранение.
Война разломила память. Выкинула из нее настоящее, где царит смерть. Появляется защитная реакция, мнимая память – конфабуляция, когда фантазии принимаются за воспоминания.
«В колесе моего времени нет спиц. Просто тяжелый литой диск». Цепь жертвоприношения, ставшая пулей… Этакая временная петля американских фильмов, где герой вновь и вновь умирает, чтобы понять, чтобы изменить настоящее и будущее, исправить ошибку.
Каждая история о смерти – это и твоя личная смерть. Снова и снова: «Если бы я погиб, я погиб бы всего один раз. Какая боль умирать снова и снова! Но я уехал, поэтому я убит пулей снайпера на улице Грозного, я взорван гранатой в Самашках, я смертельно ранен осколком бомбы в Шали и я сгорел в танке в том бою под Урус-Мартаном…»
Практически «Я убит подо Ржевом» Твардовского.
Сам Герман птица – блуждающая ласточка, потерявшая дом. В нем – души предков, в нем сфокусирована история и память. Это птица любви, она над схваткой, поэтому и видит дальше – будущее. А настоящее стреляет в него («Мы стреляем из настоящего в будущее», рассказ «Оставайтесь на батареях!»), калечит.
Ласточка не ввязывается в битву, улетает, потому что ее стихия – любовь, а в битве нет любви, а только смерть: «Я напишу о ласточках. Потому что я сам – ласточка. Не федеральный витязь, не святой моджахед, просто ласточка, которая так и не вернулась под крышу родного дома».
«Мои тексты грузят и напрягают. Поэтому никогда не станут бестселлерами. Никто же не приходит в аптеку за таблетками, которые вызывают боль», – сказал Герман Садулаев в интервью Прилепину.
Книга «Я – чеченец!» сама является такой болью и вызывает боль. Но это не умножение боли, а именно таблетка, излечение от нее, от «жестокого и грязного снаффа», в который нас всех погрузили. Слово правды, которое должно перечеркнуть ход вируса разложения, хаоса.
Здесь действует гоголевский принцип: вызвать отвращение от самих себя. От своей слабости, от того, что попустили, что личные интересы, личные блага поставили выше. От того,
