Секретная миссия Рудольфа Гесса - Питер Пэдфилд

— Седьмой, — позвал его охранник, — вы будете отведены в карцер.

Гесс поднялся и, передернув плечами, прошел в карцер самостоятельно. Он много времени проводил там в одиночном заточении.

Своей эксцентричностью и упрямством он постоянно привлекал к себе внимание тюремного персонала. Такое поведение противопоставляло его остальным заключенным. Альберта Шпеера тоже сторонились, частично потому, что во время Нюрнбергского процесса он раскаялся за совершенные грехи Третьего Рейха. Публичные признания Шпеера Дениц считал предательскими, но даже Шпеер не мог сблизиться с Гессом. Шпееру казалось, что он разыгрывает из себя то мученика, то клоуна, вероятно, в Британии он придерживался такого же типа поведения. "Таким образом, заключает Шпеер, — он реализует две стороны своей личности". Но Гесс видел все по-иному: словно он отделил себя от других, чтобы найти душевный покой. В июле 1949 года он писал матери, что понимает людей, кто чувствует потребность стать отшельником и уходит в полное одиночество. Несговорчивый, патетический, временами безапелляционный, словно снова ставший заместителем фюpepa, Гесс, тем не менее, оставался верен своему отношению к Нюрнбергскому процессу и последовавшим за ним событиям. Он отказывался признать его законность, отказывался раскаяться, не позволял своему адвокату, доктору Зейдлю, составить прошение о помиловании, хотя отчаянно мечтал о свободе, о жизни с женой и подрастающим сыном, о прогулках в Баварских горах. Отказывался он и от встреч с семьей в тюрьме. Он считал позорным для себя встречаться с женой и сыном за тюремным столом в присутствии свидетелей, прислушивающихся к каждому слову: не дай Бог, разговор пойдет на запретную тему. Эту радость союзникам он давать не хотел. Он был счастлив, когда Ильзе написала ему, что понимает его возражения. Это значило, что она, как и он, "собственную и германскую честь" ставит "выше личных желаний и чувств".

Все остальные, включая Деница, так же горячо, как Гесс, возражавшего против Трибунала и вынесенного приговора, были рады любой возможности встречи с близкими.

По прошествии двух с половиной лет заключения в Шпандау, Гесс начал снова притворяться, что страдает амнезией. К этому времени правило соблюдать молчание так строго, как раньше, не соблюдалось. Увидев британского начальника тюрьмы, совершавшего ежедневный обход сада, он указал на него пальцем и спросил Шпеера, что это за незнакомец. Он столь часто разыгрывал это представление, что едва ли мог рассчитывать на серьезную реакцию. Как не мог рассчитывать на освобождение. По всей видимости, привычка притворяться стала его второй натурой. Таким образом он, во всяком случае, удовлетворял потребность в повышенном внимании и скрашивал свое существование. К этому времени в плену он пробыл в два раза дольше остальных. Как записал впоследствии Шпеер, монотонность и скука были убийственными. Шпеер не находил слов, чтобы передать словами "никогда не меняющееся однообразие", "идиотскую организацию пустоты", которая была истинным, "хотя и неощутимым ужасом заточения". В отношениях с охраной (за исключением русских месяцев) наблюдалось постепенное потепление. При всем при этом Гесс, вероятно, ощущал потребность бросить вызов и придать эмоциональную окраску тому, что принимало форму почти добродушного вакуума.

Четыре месяца спустя он восстановил память, подтвердив это потоком неизвестной непосвященным информации по истории и литературе. Одновременно с этим Гесс начал страдать от схваткообразных желудочных болей, испуская всю ночь напролет душераздирающие вопли и стоны, жуткие звуки которых заставили Редера, сидевшего в соседней камере, пожаловаться французскому начальнику тюрьмы, что нервы его на пределе. После этого комендант приказал забрать у Гесса матрас и одеяло, чтобы тот хоть по утрам не оставался в постели и не выл. Тогда Гесс начал завывать, сидя на стуле.

С цикличной периодичностью продемонстрировал он все типы поведения, каким отличался в Великобритании: страх быть отравленным, резкие перепады настроения, заканчивавшиеся черной депрессией и отказом от еды, непереносимые желудочные колики, носившие, как выяснилось, истеричный характер, поскольку органических поражений выявить у него не удалось. Настоящие или симулированные, они, как и приступы амнезии, являлись признаками испытываемого им глубокого отчаяния.

С каждым проблеском надежды отчаяние его делалось еще беспросветнее. В ноябре 1954 года, отсидев лишь девять лет из пятнадцати, был освобожден фон Нойрат. Предлогом для освобождения послужил его преклонный возраст и слабое здоровье. В последующие месяцы Гесс особенно страдал. Он плохо ел, корчился от желудочных резей и выл по ночам. Шпеер писал, что Редер и Дениц практически порвали с ним отношения. Поводом, как он полагал, послужила их военная выучка, не позволявшая предаваться "нытью и жалобам", в то время как Гесс утратил всякую выдержку и контроль над собой. Фон Ширах и Редер начали передразнивать его вопли: "Нет! Нет! Нет! Оу! Ау!" Но в ночных перекличках Гесс неизменно одерживал победу. После одной из таких ночей в апреле 1955 года Шпеер заглянул к Гессу в камеру и нашел его со странным, смущенным взглядом, бормотавшим под нос молитвы, обращенные к Всевышнему, которого он просил отнять его жизнь или разум; позже в саду он сказал Шпееру, что больше не в силах выносить это. К тому времени он весил менее пятидесяти шести килограммов.

Той осенью на том же основании, что и фон Нейрат (преклонный возраст и слабое здоровье), был освобожден Редер, отсидевший почти десять лет своего «пожизненного» срока. На следующий год, вслед за ним на свободу вышел Дениц, приговоренный к десяти годам. В мае 1957 года — Функ, приговоренный к «пожизненному» заключению и освобожденный по причине слабого здоровья. В Шпандау с Гессом оставались только более молодые Шпеер и Ширах, отбывавшие двадцатилетний срок. На очередном психиатрическом обследовании летом Гесс демонстрировал поведение, ставшее уже привычным, психиатры расценили его как "истерические проявления", но не слишком серьезные, чтобы послужить причиной для его перевода в заведение психиатрического профиля.

Период депрессии достиг кульминационной развязки в последние месяцы 1959 года, увенчавшись особенно сильными приступами желудочных колик. В своих записках Шпеер высказал подозрение, что Гесс нарочно провоцировал их, глотая небольшие количества моющего средства. Вес его упал до сорока четырех килограммов. Он был так слаб, что без посторонней помощи не мог дойти до умывальной камеры. Истощенный до крайности, он оставался в постели и денно и нощно стонал. Так продолжалось до 26 ноября. В тот день, когда двое других заключенных находились с дежурным охранником в саду, он разбил стекла очков и острым краем стекла попытался вскрыть большую вену на запястье. Некоторое время он лежал, истекая кровью. Силы медленно покидали его, но состояние было приятным. Как на другой день он рассказывал Шпееру, он ждал, когда же наступит долгожданный момент, и он навсегда освободится от страданий, но его обнаружили и поспешно доставили к русскому доктору. Хотя лицо Гесса покрывала восковая желтизна, Шпеера не оставляло впечатление, что он стал свидетелем детской проказы. После этого к Гессу вернулся прежний аппетит, и, как всегда после приступов, он стал гораздо спокойнее.