Секретная миссия Рудольфа Гесса - Питер Пэдфилд

Слушание его дела началось 7 февраля. Ему предъявили четыре пункта обвинения: заговор против мира и человечества; планирование и развязывание завоевательных войн; военные преступления, включая убийства и злодеяния по отношению к гражданскому населению; преступления против человечества, включая насаждаемый и систематический геноцид. Поскольку почти не было обнаружено документов, связывающих его с конкретными решениями, обвинение сделало основной упор на то, что его участие в названных преступлениях было обусловлено самим его положением и сетью его отделов. Указы, под которыми, наряду с другими, стояла и его подпись, приводились в качестве доказательства его участия в «Нюрнбергских» расовых законах 1935 года и в разделе Польши в октябре 1939 года. В отношении расовой политики, проводимой в Польше и позже в других оккупированных восточных областях, наиболее опасным для него из обнаруженных документов был его приказ оказывать партийное содействие набору членов в ряды Ваффен-СС, боевые отряды СС; кроме того подчеркивалось, что он сам имел чин обергруппенфюрера СС. В приказе говорилось:

"Отряды Ваффен-СС более других вооруженных отрядов подходят для выполнения на оккупированных восточных территориях специальных заданий, в силу интенсивной национал-социалистической подготовки по вопросам расы и национальной принадлежности".

Давать свидетельские показания Зейдль ему не позволил. Вероятно, по той же причине, по которой рекомендовал ему продолжать разыгрывать безразличие. В этом было бы мало проку, так как Гесс начал снова страдать от потери памяти. Первые признаки этого доктор Джильберт обнаружил у него в конце января; в феврале состояние его прогрессивно ухудшалось, и, как записал Джильберт в отчете, к началу марта "он вернулся к состоянию полной амнезии". Джильберт считал амнезию подлинной. Такого же мнения придерживался другой тюремный психиатр, полковник У.Г. Данн, полагавший, что потеря памяти спровоцирована участием Гесса в судебных процедурах и знакомством с бессчетным количеством доказательств преступлений и злодеяний, совершенных нацизмом: "амнезия служит ему защитой от ужасов реальности, с которой он столкнулся".

Здесь мы подошли к сути проблемы, возникающей в связи с реакцией Гесса на жестокости, совершавшиеся во имя его идола. Свидетельства безобразных пыток, массового садизма, рабского труда в невероятных, нечеловеческих условиях, низведение человеческой личности до уровня так называемых «моллюсков» с пустым взглядом, лишенных воли к жизни, ужасающих медицинских экспериментов на заключенных концентрационных лагерей, массовых расстрелов, сожжений, удушений газом в автофургонах и в специально построенных газовых камерах заводов-крематориев, где смерть была поставлена на конвейерную основу, — подобные описания из дня в день, из недели в неделю, способны заставить содрогнуться крепчайшие из нервов. Гесс был человеком сентиментальным, чувствительным и «мягким», как отмечали его соратники. В глубине души он не мог не понимать, что за всем этим стоял его фюрер — и он сам, поскольку все происходившее было необходимостью и неизбежным результатом нацистского мировозрения. Не трудно представить, что Гесс мог найти спасение от этого кошмара в бегстве в мир нереального. В конце концов, в Великобритании в качестве формы самозащиты один раз он обвинил во всех бедах евреев, в другой — притворился, что потерял память. Возможно, на этот раз, как полагали его психиатры, он на самом деле на короткое время впал в амнезию. Однако это не сочетается с рациональностью, проявляемой им в письмах домой. В то лето в Нюрнберге его память должным образом восстановилась; "чудо снова свершилось… WVW", — писал он Ильзе.

К этому времени адвокаты уже выступили со своими заключительными речами. 31 августа каждому из подзащитных было разрешено сделать собственное короткое заявление. Первым был Геринг. "Немецкий народ всецело доверился фюреру, — сказал он, — и во время его авторитарного правления не имел никакого влияния на события; он не был виновен. Что касается его самого, им двигала горячая любовь к своему народу, стремление сделать его счастливым и свободным". Следующим председатель суда Лоренс назвал имя Гесса. Тот, сославшись на слабое здоровье, попросил разрешения говорить не вставая. — Конечно, — позволил Лоренс. "Некоторые из моих товарищей, присутствующих здесь, могут подтвердить, что в начале судебного разбирательства я предсказал следующее, — начал Гесс, первое, что появятся свидетели, которые под присягой дадут ложные показания, создав при этом наиблагоприятнейшее впечатление и сохранив честнейшую из репутаций. Второе, что следует принять во внимание, что суд получит показания, данные под присягой, содержащие ложные сведения. Третье, что некоторые из немецких свидетелей, вызовут у подзащитных удивление и недоумение. Четвертое, что некоторые из подзащитных будут вести себя весьма странно; делать бесстыдные заявления в адрес фюрера; обвинять в преступлениях собственный народ; обвинять друг друга…"

Все эти предсказания, продолжал он, сбылись. После чего в иносказательной форме, ввиду того, что в суде присутствовали представители России как союзной державы, он припомнил московские показательные судебные слушания 1936–1938 годов и подсудимых, столь удивительным образом обвинявших себя. Чтобы заставить их говорить подобным образом, были использованы "загадочные средства"; применение этих же средств могло заставить их поступать согласно отданным приказам.

"Последний момент имеет огромное значение в связи с деятельностью персонала немецких концентрационных лагерей, не поддающейся иначе никакому иному объяснению. Сюда же следует отнести ученых и врачей, выполнявших на заключенных эти ужасные и жестокие эксперименты. На такие действия нормальные люди не способны, тем более врачи и ученые…"

Речь его продолжалась около двадцати минут, когда председательствующий напомнил ему, что не может позволить говорить так долго. Гесс ответил, что в таком случае будет вынужден воздержаться от заявления, которое собирался сделать. Вместо этого он сказал, что не намерен защищаться от обвинений, предъявляемых ему людьми, которые, на его взгляд, неправомочны обвинять ни его, ни его соотечественников, и обсуждать обвинения, касающиеся чисто германских дел, не станет.

"Много лет своей жизни, — продолжал он, — я проработал под началом величайшего сына моего народа, рожденного впервые за тысячи лет его истории. Даже если бы это было в моей власти, я бы не захотел вычеркнуть этот период из своей памяти. Я счастлив, что выполнил свой долг перед народом — свой долг немца, национал-социалиста, верного последователя фюрера. Я ни о чем не сожалею.