Дневники. 1946-1947 - Михаил Михайлович Пришвин

Лягушки показывались поодиночке то там, то тут, вялые, сонные, и в эти последние ненастные дни, но спаренные лягушки показались только сегодня.

<Приписка Убил вальдшнепа.>

К вечеру леса вдали начали синеть, и воздух стал как вуаль, почти как туман: это пар, поднявшийся за день от земли, начал сгущаться.

На тяге дрозды пели особенно выразительно, и я слушал на пне в полном чувстве свою литургию.

Попробуйте записать песнь соловья и посадить ее на иглу граммофона, как это сделал один немец. Получается глупый щебет и ничего от самого соловья, потому что сам соловей – не только он один с его песней: соловью помогает весь лес или весь сад...

489

И даже если рукой человека насажен сад или парк, где поет соловей, все равно: человеком не все сделано, и человек не может сделать того, о чем поет сам соловей. Его можно дождаться – он прилетит, можно создать место, сад или парк – он прилетит, но петь он будет сам, его не заведешь (природа неподражаема).

Так я думал, слушая певчих дроздов, разыгрывающих вечернюю зарю. Было так, что они пели все вместе, хором, потом был перерыв, и после перерыва пели птицы поодиночке, как будто один дрозд задавал вопрос, и другой, подумав, отвечал ему (как в Голубиной книге, один спрашивал, от чего зачался свет, отчего солнце, отчего звезды, а другой отвечал).

Мне вспомнились почему-то Тузик и Серый. Тузик – маленькая собачка под стать моей Норке, Серый – огромная нелепая помесь русского дверного кобеля с немецкой овчаркой. Оба они, Тузик и Серый, смертные враги (как Тузик морщит нос и гонит великана). Когда Норка вышла и побежала далеко от меня, Серый побежал за ней, а Тузик пришел ко мне и стал дожидаться: он знал, что Норка не дастся Серому и в конце концов прибежит ко мне. Так и вышло. А когда пришел Серый, то Тузик, как хозяин, просто сморщил нос, и Серый не посмел подойти... Ему стало не по себе, он подошел к дереву и поднял ногу. Как раз в это время раздался гудок у металлистов. Серый, потомок древних волков, узнал в этом звуке сирены голос предков своих, поднял голову вверх и завыл. И как же иначе ему петь? в природе звук – это сигнал общей жизни. И пусть тысячи лет прошли с тех пор, как предки Серого выли, сигнал общего дела, общей жизни стаи сохранился у Серого. Он туда отзывался, Серый, он это не для себя.

И соловей поет сам.

Но почему же я когда шел на тягу и услыхал, что какой-то дачник где-то там в лесу напевал своим дамам из какой-то оперетки свое «тру-ля-ля», я испугался встречи с таким

490

человеком, как испугался Робинзон, увидав след человека в первобытном лесу?

Неужели этот испуг оттого, что человек раздробил свой основной голос, голос всего человека, на частные голоса индивидуальных претензий?

Первого вальдшнепа я прозевал, второй прошел стороной, третий свалился далеко, я его долго искал, и когда Норка наконец нашла его, показалась звездочка и тяга кончилась. Но когда я укладывал ружье в чехол, один еще протянул.

В доме отдыха все собрались на кино. Мне пришлось пройти в грязных сапогах и с вальдшнепом между публикой. Все мне аплодировали, и я подарил нашей художнице два краевых пера вальдшнепа.

До Ляли у меня был такой голод на женщину, до того я был нищ в этом, до того беспомощен на всякую, какая бы захотела взять меня... И ни одна не хотела, как я узнал от Перовской: потому больше, что не смели, думая, что такие, как они, мне давно надоели. Но с Лялей я стал богатеть, и сейчас я, пожалуй, такой, как меня представляла Перовская. Тот страх нищего у меня теперь совсем прошел, и с женщинами у меня теперь спокойная хорошая дружба.

Природа неподражаема (нельзя ни соловья, ни ветер записать на пластинку). Творчество в человеке (талант) есть сила природы. Формализм, урбанизм и пр. имеют отношение к природе такое же, [как] рука, расстанавливающая вещи, к самим вещам.

23 Апреля. Повторился, только еще жарче, вчерашний день. Но к вечеру началась в природе тревога, хотя было тихо, но птицы не пели. На тягу пошел с Лялей, тянуло хорошо, и я три раза подряд промазал.

24 Апреля. Все утро провожал Лялю в Москву. Вечером позировал Раисе на балконе у себя. День очень жаркий

491

с ветром. Тревога в природе нарастает. Наверно, будет гроза.

Петухов приступает к ремонту.

Проводил Лялю в Москву.

25 Апреля. Тревога перешла и на сегодня: тепло, солнечно, ветрено. Боюсь, что начинается самое неприятное для весны: сушь. И как только начнет сушить, так начнешь думать о засухе, а если засуха, то и конец...

(«По краюшку, деточки, ходите».)

Но люди как ни мучились, как ни умирали, как ни издевались враги над всем, что для них было свято, люди оставались людьми и рождались с чувством бессмертия.

...и вдруг явилось это особое чувство, как будто поглядел на всего проходящего в мучениях и смертях человека со стороны и бесстрастно и подумал: а как же иначе? как иначе понять и назвать этот путь к бессмертию, как не Голгофой? Вот она, Голгофа, перед нашими глазами, и человек, спотыкаясь, несет свой крест, не забывая ни на мгновенье мысль свою о <зачеркнуто: жизни вечной> бессмертии...

Сегодня утром в шоколадного цвета березовых густых почках (птица сядет и скроется) я разглядел кое-что. – Так ли? – подумал. И еще раз поглядел с другой стороны, и отсюда тоже мелькнуло зеленым: начинают раскрываться березовые почки.

На березах натюкнулись в почках зеленые носики. А ночью видел во сне опять, теперь уже, значит, через 45 лет Парижскую встречу. Итак, прошло почти полстолетия, и она все приходит с упреком: – С моей стороны было для тебя все: я тебе отдавалась – ты не взял; я за тебя хотела выйти и принесла тебе письмо к родителям – ты не захотел: я поняла это и разорвала письмо. Ты захотел взять душу мою – и взял: я с тобой, пока ты навек не закроешь глаза. <Приписка: – Нет, – ответил я, просыпаясь, – не ты, со мной теперь Ляля.>

492