Детство Ромашки - Виктор Иванович Петров

белыми пуговицами на вороте. Он водит по ней рукой, любуется. Про трубку забыл, и она попусту дымит в его огромной горсти. Бабаня стоит за моей спиной, и я слышу ее прерывистое дыхание, сдержанные возгласы удивления.

Для себя пятый, а для них второй раз перечитываю Аким-кино письмо, и мне все время кажется, что он где-то затаился в горнице и рассказывает, рассказывает...

— Вон что у них идет! — будто про себя произносит дедушка и тянется к тетрадке.— Ивановна, достань мне очки, пожалуйста. В укладке они, в левом сусечке.

Бабаня принесла очки, присела на краешек лавки и, громко сморкаясь в фартук, тоскливо сказала:

—Хоть бы во сне с ними повидаться!

Нацепив очки, дедушка долго приноравливался к чтению. Но вот по его лицу разлилась добрая улыбка.

Уж такой-то Акимка зоркоглазый малый, что и слов не найдешь хвалить! — восхищенно произнес он.— Ишь ведь чего пишет. Две власти у них. Одна, выходит, сагуяновская, а другая — его да отца, Советская.

У нас тоже,— заметил я.— Позавчера Александр Гри-горьич говорил, что большевики как соберутся, так и Совет получается. Акимке я завтра письмо напишу.

Не надо, сынок. Через недельку, а то и дён через пять увидим Акимку. В Семиглавый Мар-то как раз через Осинов-ку поедем. Вот уж глаза в глаза друг дружку и расспросим. А сейчас давайте-ка пожитки складывать. Завтра выбираться нам из флигеля. Евлашиха сюда въедет.

А мы? — спросил я, сам не понимая, чего так испугался.

А мы прямиком в домок Надежды Александровны.— Дедушка вынул из кармана связку ключей на цепочке, что когда-то принес Серега, и погремел ими.

15

Утром, чуть стало светать, явилась Евлашиха. Она купила флигель со всем, что в нем было, и, усаживаясь в плетеное кресло за столом, заявила:

—Окромя посуды с рогачами да вашей одежки, ничего не дозволю вывозить. Тут все как есть мое!

Ни бабаня, ни дедушка ничего ей не ответили. Они связывали в рядно матрацы и одеяла. Я складывал в короб .чу-гуны, ведра и часто выбегал на улицу посмотреть, не едет ли Махмут Ибрагимыч на своем Пегом, чтобы поскорее вывезти нас.

Пегого пригнал Серега. Вбежав в горницу и увидев Евла-шиху, он испуганно вобрал голову в плечи и попятился.

—Глянь,— всплеснула руками Евлашиха,— и этот тут! Ну и злодей этот Горкин, всех галахов возле себя собрал...

Меня взяло зло. Я шагнул к Евлашихе и, глядя ей в заплывшие глаза, сказал:

—А вы живоглотка и жмотка!

Она ахнула, отвалившись к спинке кресла, и будто обмерла.

Однако, когда мы погрузились, выплыла на крыльцо, неуклюже, бочком спустилась по ступенькам и принялась обходить воз то с одной, то с другой стороны.

—Ну-ка, трогайте, ребята! — незнакомо крикливо бросила бабаня, направляясь к калитке.

За воротами я оглянулся. Евлашиха стояла посреди пустынного двора, как забытая в поле копна — темная, осевшая, одинокая.

Второй раз я оглянулся на повороте в переулок, и мне стало грустно. Флигель показался особенно уютным, красивым. Окошки в голубых ставнях провожали меня тусклым растекающимся мерцанием. В его стройных ошелеванных 1 стенах прошло и окончилось мое детство, и расставаться с ним было жаль.

Серега, примотав вожжи к оглобле, шел рядом с Пегим. Из-под его босых ног вспархивали желтые дымки пыли. Я, стараясь побороть в себе тоскливое чувство, следил, как они рассеивались над черными кочками дорожной обочины.

Воз внезапно остановился, а Пегий коротко и ласково заржал. Я глянул мимо воза вперед. По улице нам навстречу мчался Ибрагимычев рысак. Темная грива коня полоскалась под белой дугой. Сам Махмут сидел не на козлах, а на пассажирском месте. Не доезжая до воза, он круто свернул пролетку к бабане, шедшей по тропинке вдоль порядка, что-то сказал ей и направил рысака прямо на меня. Поравнявшись, крикнул:

—Садись проворно! — Подхватив меня под руку, толкнул на сиденье рядом с собой.— На Волга тебя везем,— строго сказал он.

А когда рысак вынес пролетку на холмистый пустырь за Балаковом, носком сапога показал под козлы:

—Гляди туда.— Там лежала толстая кожаная сумка с медной круглой пряжкой.— Бери его. Листовка там. Сейчас Кривой балка будет, ссаживаем тебя и обратно Балаково скачем...

Кривая балка — в зарослях шиповника и серого ветляка. Махмут осадил коня, и, кивая в сторону Волги, торопливо заговорил:

—Наши все там — Чапаев, Пал Палыч, вся знакомый

Шелевка — тесовая доска. Ошелёванный -обитый досками.

там. Их находи. Говори им: сумка — листка важный. Его надо народу давать, чтобы читал, разум набирал. Солдат с пароходом плывет, ему тоже листки бросать надо. Лександр Григорич приказал. Понятно?

Поворачивая пролетку, Ибрагимыч крикнул:

— Гляди хорошенько!

16

Я бегу к пристани. Крутояры противоположного, саратовского берега Волги, в темных облаках леса, в серых и желтых осыпях, надвигаются на меня. Но вот уже и сама Волга. Белесое небо тускло отсвечивает в тихой, будто замершей воде. Река, как и небо, пустынна, и только на перекате близ Инютинова закоска чернеет заякоренная баржа с оранжевым кругом на шесте. А у пристани — ярмарочное столпотворение. По береговой вершине — повозки с поднятыми оглоблями, стянутыми чересседельниками. Возле них на привязях лошади, верблюды. И народ, народ, куда ни посмотришь...

Мечусь между людьми, взбегаю на бугорки, всматриваюсь в колышущуюся и рокочущую говором толпу, ищу кого-нибудь из своих и не нахожу. Сбегаю к сходням, поднимаюсь на пристань, сквозь плотную и жаркую тесноту пробиваюсь на балкон — и нигде ни одного знакомого. Устал, пот заливает глаза. Остановился, прислонившись к перилам, дышу влажной прохладой Волги. Рядом со мной, лежа грудью на перилах, покуривает мужик. Лица не вижу. Из-под картуза на коричневую шею падают кольца смоляных кудрей. Не говорит, а гудит, видимо, старику, что топчется возле него:

—Встретить-то встретим, да надолго ль приветим? Наши власти бают, до победы над ерманцами воевать надо.

У старичка редкая седая, будто общипанная борода, розовые пухлые щеки, один глаз слезится. Он передергивает полы чапана, бранчливо, по-бабьи выкрикивает:

—Нет уж, дульку! Никакой власти не признаю! Хоть нового царя назначай, меж ног ему плюну. Двум сынам, вон каким соколам, глаз не закрыл и, где косточки ихние лежат, не ведаю. Да чтоб последнего встретить и опять проводить? Не-е-ет, дульку! Встречу Саньку, посажу в полуфурок — и в степь, за семиглавые горы! В такие тартарары запрячу, что его сам господь бог не отыщет. Так-то вот!..

Напротив меня грудь с грудью столкнулись две женщины. На