Детство Ромашки - Виктор Иванович Петров

скрипнул, и она неуверенно спросила:

—Сколько же ты за флигель заломишь?

Ишь ведь слово какое отыскала! —усмехнулся Горкин и передразнил Евлашиху: — «За-ло-о-мишь»! Ты же его для меня у княжеской наследницы покойницы Арефы торговала. Помнится, сотенную я тебе за хлопоты выкинул.

Да не то ты шесть тысяч за него слупишь?— испуганно воскликнула Евлашиха.

Слуплю. А платить мне будешь пятисотками с Петровым портретом. Не найдешь пятисоток — сотню золотых десяток выкладывай.

А-а, батюшки!

И я услышал, как Евлашиха всплеснула руками.

Не ахай. Я свой товар не навязываю,— с безразличием протянул Горкин.— Не нравится — до свидания!

А ежели я катеринками с тобой расчет учиню?

Не возьму, да еще и посоветую: спускай их живее ба-лаковским толстосумам. Скоро ими самовары разжигать будут.— И Горкин самодовольно расхохотался.

Ох, чтоб тебе! — простонала Евлашиха, но тут же ударила зонтом в пол, погрубевшим и решительным голосом выкрикнула:— Ладно, беру флигель за сто золотых десяток!

Вот и давно бы так,— благодушно сказал Дмитрий Федорович.— Если бы дурак Бурмистров ренсковый не закрыл, за коньячком бы сходили, помагарычились бы. Ну ничего, коньяк за мной, Акулина Евлампьевна... А теперь с тобой разговор, Данил Наумыч. Помнится, мы убеждениями не сходились. Ты меня, я тебя не понимал. А теперь что же? Революция, и над землей свет свободы и равенства. Решай.

Обдумать надо, Митрий Федорыч. Не один я на свете живу. Вон Ивановна да и внук еще, Ромашка,— тихо отозвался дедушка.— Враз-то ведь и сапог не наденешь.

А что я Ромашки не вижу? — с живостью спросил Горкин.— Будто давеча голос его слышал, а не вижу...

Встречаться, говорить с хозяином мне не хотелось. Я даже похолодел от опасения, что дедушка позовет меня. Но он тихо сказал:

На Волгу, должно, убежал вызнать насчет пароходов.

Пароходы теперь пойдут,— благодушно откликнулся Горкин и загремел стулом.— Что ж, Акулина Евлампьевна, двинемся. Спасибо за мятный чаек, Ивановна. А с тобой, Наумыч, я завтра повидаюсь.

Когда дверь кухни захлопнулась, а в сенях брякнула щеколда, я вышел из-за печки. Бабаня в миске ополаскивала чашку, а дедушка, глянув на меня, сказал:

—Сходи-ка, сынок, за Григорием Ивановичем да за Иб-рагимычем. Дедушка, мол, кличет.

13

Я только за ворота, а Ибрагимыч — вот он. Пролетка блестит, словно ее ваксой начистили. Рысак в наборной упряжи, сам Ибрагимыч в черном плисовом бешмете и в низенькой барашковой шапке с голубым донцем. Осадив коня, перегнулся с козел:

Куда пошел?

К тебе. Дедушка велел к нам звать.

А Горкин к вам ходил?

Я ответил, что был, и не один, а с Евлашихой, и, кажется, она у него флигель покупает.

—Знаю,— отмахнулся и зло сплюнул Ибрагимыч.— Псе знаю. Вчера с Волги его возил. Пся дорога хвалился. Обещал Евлашиху как липку обдирать и еще десятка два бала-ковских богачей по миру пустить. А Данил Наумычу будет кланяться. Нанимать его будет. Любой цена даст, чтоб он ему скот с Семиглавого Мара слобода Покровская перегнал. Уй какой паршивый, шайтан его глотай! — У Ибрагимыча передернулось лицо.— Говорил: ваша революция не получилась, а моя как раз вышла. Самый нужный ему люди власть в руках держат. Его брат — коммерции люди, умный народ. Велел мне, как при царе, рысака наборной сбруей наряжать, самому наряжаться и только его возить. Хотел ему глаза плюнуть, но Григорий Чапаев приказал возить его.— Ибрагимыч потряс головой, вздохнул и сказал: — Оставайся дома, а Наумычу передавай, чтобы к вечеру горницу готовил. Нынче к вам все соберемся. Мал-мала советоваться будем.

Я пересказал дедушке все, что наговорил мне Махмут Ибрагимыч. А он выслушал и сказал:

—Что ж, и так ладно. Дома посидишь. Вон рыдван с тобой починим.

Возле рыдвана мы провозились до сумерек. А когда совсем стало темнеть, к нам во двор неожиданно вошел Александр Григорьевич Яковлев. После отъезда Макарыча я видел его только один раз и то издали. В день низложения царя он с балкона полицейского управления говорил речь и, не соглашаясь с Зискиндом, утверждал, что братства и равенства не будет до тех пор, пока власть в стране не перейдет в руки трудового народа. Я с любопытством рассматривал его чуть-чуть скуластое лицо с запавшими щеками, суровые мохнатые брови, вислые усы. Бабаня, однажды поговорив с ним, сказала:

—Ишь какой! Из простого люда, рабочий, слесарь, а все-то знает.

Со мной Яковлев поздоровался молча и лишь приветливо улыбнулся, а дедушке, пожимая руку, прогудел басом:

—Доброго здоровья, Данила Наумыч! Что-то вроде с тобой давно не видались. Давай присядем, поговорим.— И он опустился на скамеечку под грушами.

Мне очень хотелось послушать, о чем они будут беседовать, но бабаня позвала меня и, вручив два кувшина, послала в погреб нацедить в них квасу.

Когда я вернулся, под грушами стало уже порядочно людей, а в калитку то и дело входили все новые, знакомые и незнакомые...

Собравшись шумной группой, они двигались к дому. Дедушка шел впереди. А ступив на крыльцо, указал мне на ворота:

—Заложи калитку, сынок.

Когда я вернулся, дверь горницы была плотно прикрыта и оттуда доносился слитный гул голосов и покашливания. Я потянул дверь за скобку, но она не подалась. Ее кто-то держал оттуда, из горницы. Стыд и неведомое мне до этого чувство обиды на людей, которых я уважал и даже любил, обожгло меня. В камору я вошел, ничего не видя перед собой. Слышал, как бабаня гремела самоварной трубой, сыпала чурки, а в глазах у меня стоял серый туман.

—Чего это с тобой? — услышал я ее голос, и теплая рука легла мне на плечо.

Я не мог говорить. Сбросив с плеча ее руку, выбежал из кухни в прихожую и сел на нижнюю перекладину чердачной лестницы. В ушах шумело, и мне казалось, что я самый одинокий на свете человек.

Когда в прихожую вошла бабаня, я не видел, а вот ее настойчивый стук и требование открыть дверь услышал.

—Чего это вы без свету сидите? — спросила она, когда дверь распахнулась, и, чиркнув спичкой о коробок, рассмеялась: — Тараканы, чай, в темноте-то шуруют, а вы люди. Наумыч, снимай-ка лампу с крюка.

Сгоревшую спичку она заменила новой, и в горнице заметался пучок красноватого света. Звякнуло стекло, прихожая налилась ровным желтоватым полусветом. В горнице стало светло, и я из своего угла увидел почти всех. Когда дедушка, подвесив лампу на крюк,