Детство Ромашки - Виктор Иванович Петров

Когда я представил себе, что увижусь с ними, меня охватила такая радость, что я едва усидел на месте.

14

Бабаня выставила на шесток чугун с кипятком, поставила на табуретку таз.

—Банься, сынок, а я в горнице посижу, пух потереблю. Стаскивая с себя сапоги, рубаху, вспоминаю, как четыре

года тому назад впервые встретился я с бабаней, маленький, тощенький парнишка. Бабаня сама мыла меня в большом деревянном корыте. Так же тогда на шестке стоял большой чугун, а она поливала на меня из ковшика горячей водой, терла спину мочалкой и ласково ворчала:

—Ишь плечи какие крыластые! Курбатовские...

И сейчас я поглаживаю и ощупываю плечи, покачиваю ими, и мне хорошо от ощущения бодрости, переливающейся по всему телу.

И вдруг — крик в горнице. Крик верещащий, с гнусавин-кой.

Набросив рубаху, бегу туда...

У стола в плетеном кресле — Евлашиха. Ковровая шаль сползла с ее плеч на подлокотники. Раскачиваясь, она ударяет кулаками по коленям, выкрикивает:

—Зарезал без ножика! Душу из меня вынул, всего лишил!

Бабаня сидит у шкафа на низенькой скамеечке, и в коленях у нее прозрачный ворох пуха, похожий на облачко. От движения ее рук он покачивается, и кажется, вот-вот поднимется и взлетит. Ни на Евлашиху, ни на ее крик бабаня не обращает никакого внимания. Раздергивает и раздергивает пух, а пуховое облачко растет и растет.

Я уже попятился к двери, намереваясь скрыться, но тут Евлашиха приподнялась и, вытаращив глаза, закричала на бабаню:

Ты чего расселась, как пень дубластый? — и так мег-нула конец шали, что он едва не угодил по лицу бабани, а ворошок пуха смёл с ее колен. — Стене я говорю, что ли?!

Какая же ты зевластая! — осуждающе сказала бабаня, собирая пух в горсть.

А Евлашиха не унималась.

—Знаю, знаю! — размахивала она концами шали.— Заодно с Горкиным! Забирай свои лахуны!

В момент, когда Евлашиха выкрикнула: «Забирай свои лахуны!» — я был уже возле нее, схватил пухлые кисти рук и перекрутил их. Она взвизгнула. Я, глядя ей в глаза, толкал и толкал ее до самой двери. Евлашиха утробно охала, испуганно таращила глаза. Я вытолкал ее в прихожую, на крыльцо и прихлопнул дверь. Сделал вс§ это спокойно и расчетливо, но на душе у меня было мерзко.

Бабаня стояла в прихожей и укоризненно качала головой.

Что уж ты, Роман! Для чего же ты ее так?.. Евлашиха стучала в дверь, сипло выкрикивала:

Отложи дверь! Враз отложи!

—Иди,— кивнула бабаня к выходу из горницы.— Разгорелся, словно солома на ветру. Иди говорю! — прикрикнула она.— Ежели что, и сама с ней расправлюсь.

В одну минуту я натянул сапоги и выскочил на крыльцо.

Евлашиха сидела под грушей, обессиленно откинувшись спиной на ствол. Комкая в коленях шаль, она порывалась что-то сказать и не могла — мешала одышка. Бабаня стояла перед ней, сунув руки под фартук, и не то с презрением, не то с сожалением говорила:

Помолчи. Я тебе не свекруха, не мачеха-лиходейка. В разных краях выросли и состарились. Не закинь судьба в Балаково, век бы тебя не увидала. Сколь ты меня узнала, гадать не стану. Только я вот тут вся. Из этого дома уйду — такая же останусь. Знаю, купила ты флигель и вольна им распоряжаться. Но демонить меня не дозволю. С тобой да с Горкиным я за все блага земные не породнюсь. Один раз я выстояла твой крик. Думаю, собака лает, а ветер носит. В другой раз закричишь — не устоишь, Евлампьевна. Прямо говорю, душевно.

Все же отнял у меня Горкин. Изничтожил он меня, души лишил! — стонала Евлашиха.

Да не срамись ты! Души тебя лишили! А подумала бы, есть она у тебя, да какая? Ведь чего ты сюда прибежала? Кричать, чтобы мы живей из флигеля выбрались? Выберемся.

Только не пойму я, Евлампьевна, зачем он тебе нужен? Не устояла с капиталом, а из этого флигеля тебе одна дорожка — на погост. Дышишь-то уж из последних сил.

Что ты меня хоронишь?! — взвизгнула Евлашиха.

Сиди, сиди, отдышись, в разум войди.

—Хоронить!.. Меня в ступе не утолчешь. Я еще крылья-то разверну! На меня еще покрасуются!..

В калитку вошли дедушка, за ним Горкин и Махмут Ибрагимыч.

—А я слушаю: кто это скандалит на все Балаково? — смеясь, воскликнул Дмитрий Федорович.

Евлашиха затряслась и, почернев лицом, выкрикнула:

—Уйди, разоритель, зенки выдеру!

—Одурела баба! — отмахнулся Горкин, направляясь к крыльцу. Поравнявшись со мной, задел локтем, кивнул к дверям: — Ну-ка, иди за мной!

Я остался на месте.

—Ах ты ерш озерный! — Он со смехом потянулся к моему уху.

Я спокойно отстранил его руку, сказал:

—У вас свои есть, за них и хватайтесь!

—Правильно мыслишь. Молодец! — И Горкин толкнул меня в грудь.— Ну парень! Такие мне по нраву. Наумыч! — крикнул он дедушке.— Гляди, какой Ромашка-то! Кончится кутерьма с революцией, разверну опять дело в Балакове, посажу его в конторе за главного.

Она не кончится,— сказал я, не глядя на Горкина. Он, видимо, уже забыл, о чем говорил, и спросил:

Что не кончится?

—А революция, говорю, не кончится,— рассердился я, убегая с крыльца.

Минут пятнадцать — двадцать я колол дрова, выбирая самые сучковатые поленья, а потом за мной пришел дедушка и позвал домой.

—Ну-ка, ерш, присаживайся,— весело встретил меня Горкин, выбрасывая из саквояжа чистый лист бумаги, ручку и чернильницу с золоченой навинчивающейся пробкой.— Пиши!—Откинув полы пиджака и сомкнув на пояснице руки, он заходил по горнице.— Пиши так: «Доверенность. Я, гиль-дейный купец Горкин Дмитрий Федорович, вручил сию доверенность крестьянину Курбатову Данилу Наумовичу на право получения трехсот голов бычков и нетелей в хозяйстве скотопромышленника Уральского казачьего войска господина полковника Овчинникова Ульяна Аристарховича, расположенном в поселении Семиглавый Map. Сия доверенность одновременно является свидетельством на право перегона скота от Семиглавого Мара до слободы Покровской».— Он взял у меня доверенность и, слегка колебля лист и дуя на него, проговорил:— Все! Зискинд печать прихлопнет, и можно выезжать.— Махнул доверенностью в сторону дедушки.— Что там тебе, Наумыч, в дорогу — брезенты, мешки, муку, пшено,— бери безотчетно. Ключи ж от амбаров у тебя. А ты, Ибраги-мыч, давай ищи фургон и пару коней надежных.

Ох, верткий ты, Митрий Федорыч! Балаковский купца сапсем руки опускал, а ты, как сазан-рыба, прямо через невод прыгаешь.

А-а, балаковские!..— сворачивая доверенность и вкладывая ее в