Последние узы смерти - Брайан Стейвли
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он прищурился, всмотрелся пристальней:
– Где же Тан с ишшин?
Длинный Кулак не оглянулся:
– Сгинули. Погибли. Не важно.
Погибли… Каден не мог представить Тана мертвым.
Он сразу перестал думать об этом, задержал воздух в изодранных легких, выпустил его.
– Времени у нас немного. – Каден кивнул на оазис. – Берем Тристе и уходим. Куда подальше.
Шаман тяжело дышал, пыхтел, но все же улыбнулся тонкой хищной улыбкой:
– Нет. – Короткий слог щетинился угрозами. – Убиваем.
– Нас двое, – помотал головой Каден. – Трое, если с Тристе. Не отобьемся.
– Отбиваться не будем. – Ургул улыбнулся шире, оскалил безупречные зубы. – Я их уничтожу.
И Каден перенесся вдруг в Жасминовый двор: с тяжело вздымающейся грудью, с пылающими огнем ранами уставился на посеянную всюду смерть, а потом обернулся к Тристе – к ее древним пустым глазам, к повисшим рукам, сжатым в кулаки, будто этими самыми ручками она только что вырывала гортани и колола черепа.
– Твой колодец… – обронил Каден. – Ты сможешь до него дотянуться?
– К чему мне колодец? Где боль, там сила, – ответил Длинный Кулак. – А страдание живет в каждой лачуге, несчастье – в каждом бьющемся сердце.
Каден оглядел собственное тело, попробовал оценить боль в икрах и бедрах, десятки невидимых игл, пронзающих колени и лодыжки, боль в сбитых до волдырей ступнях. Больно, но бывало и хуже.
– Тебе этого хватит? Той боли, до которой ты здесь сумеешь дотянуться?
– Здесь? – Длинный Кулак с прищуром огляделся, словно только сейчас заметил, где они, только сейчас увидел протянувшуюся на юг и на восток пустыню, горные вершины на западе. – Я – не это тело. Где кричат от боли, там я. Почему эта истина никак не укоренится в твоем мозгу?
– Тебе не нужно быть рядом с колодцем, – понял Каден.
Вывод из этой мысли его ужаснул: лич, лишенный слабостей, обычных для них периодов бессилия. Казалось бы, такое невозможно, но он перебрал то, что помнил о Тристе, и все сошлось. При нужде она стягивала к себе, тянула силу не из окружения, а так, словно ее колодцем был весь мир. Словно в любом месте могла погрузить в него ладони и черпать свою загадочную силу полными горстями.
– Мне ничего не стоит погасить их жизни, – не замечая остолбенения Кадена, пояснил Длинный Кулак.
Он поднял руку к глазам, взглянул на восток меж пальцев, будто собирался потушить крошечные на таком расстоянии фигурки солдат, как тушат опаленные фитили. Каден готов был увидеть, как он сводит большой палец с указательным и те далекие фигурки умирают – сразу или, может быть, медленно. Но шаман покачал головой и опустил руку.
– Нет, – сказал он.
Каден удивился охватившему его облегчению. Солдаты были опасны. Они убивали и будут убивать, пока не доберутся до Тристе, пока не перережут ей глотку. Если бы не могущество Длинного Кулака, все свелось бы к гонке, к отчаянной надежде вовремя найти, предупредить девушку и успеть сбежать. Кадену следовало бы радоваться могуществу шамана, но при словах: «Где кричат от боли, там я» – его посетило странное, неожиданное видение, как если бы его разум вскрылся, впустив в себя весь мир. Он узрел миллионы людей, стиснутых каждый своей болью: в крови или без крови, с криком или молча, при смерти или здравствующих, но боль каждого представилась ему красной нитью, пульсирующей, как живая ткань в частом кружеве, накинутом на весь лик земли. И вся эта страшная ткань стянулась в кулак шамана: боль, неразделимая с властью. Она была им необходима для спасения, для победы, но в разум Кадена бился вопрос: «А если мы победим… Что тогда?»
Он перевел взгляд от шамана к приближавшимся солдатам:
– Чего ты ждешь?
Длинный Кулак повел пальцем над выжженной землей:
– С ними должен быть их вождь. Та мелкая тварь, замыслившая меня низвергнуть.
– Ил Торнья.
– Я желаю его, – улыбнулся шаман. – Инструмент не из лучших, но я хочу услышать, какие звуки он будет издавать, когда я стану разделывать его на части.
– А если его там нет?
– Он тысячи лет шел к этой минуте. Он будет там.
Каден медленно кивнул. Едва ли кшештрим передоверил бы решающий удар чужой руке. А значит, человек, убивший отца, пытавшийся убить его самого, вывернувший наизнанку всю Аннурскую империю, сейчас всего в миле от него и под охраной лишь нескольких десятков человек.
– Тогда найдем Тристе, – сказал он, – а потом?
– Потом, – ответил шаман, – я покажу этому мелкому кшештрим, что значит воевать с богом.
Казалось, усталость покинула Длинного Кулака. Дыхание выровнялось, лицо загорелось нетерпением. Он пустился с места бегом – длинными шагами завидевшего жертву охотника. Каден помедлил и последовал за ним, неуверенно переставляя дрожащие ноги.
38
Адер, хоть не собиралась ничего писать, присела за рабочий стол. Она вернулась в свои покои на вершине Журавля поздно ночью, проведя вечер за спорами с Нирой и Кегеллен, и упала на постель как была в одежде, провалилась в сон без сновидений. Разбудил ее полуночный гонг. Она попробовала снова уснуть, но греза оказалась неуловима, как Тристе. Перед глазами стояло лицо девушки, ее фиалковые глаза с горящим сквозь пьяную муть вызовом, и звучали тихие, ужасающие последние слова: «Вы, коварные ублюдки, все перережете друг друга».
Будь она даже простым личем, ее бегство грозило бедой. Но, по словам Кадена, девушка носила в себе богиню, была воплощением самой Сьены. Казалось бы, невероятно, но все точно сходилось с рассказом ил Торньи о живущем в Длинном Кулаке Мешкенте и с готовностью кенаранга отказаться даже от Адер, лишь бы добиться смерти этого создания. Каден явно верил своим словам. И если он не ошибся, промах упустившей девушку Адер грозил погубить всех.
В конце концов она выбранилась, поднялась и прошла к балкону – отодвинула задвижку и распахнула дверь настежь. Летний воздух омыл кожу, приподнял и опустил волосы. Ей бы писать, разгребать за столом залежи имперских дел, а она просто сидела, сидела полночи, не засветив лампы, не открыв чернильницы, глядя в открытые двери – из темноты покоев в темноту внешнего мира.
По словам Кадена, кента были подобием дверей – врат, невероятных переходов из страны в страну. Каден мог шагнуть из Аннура в Сиа с той же легкостью, с какой Адер – из комнаты в комнату. Она не сразу ему поверила. Отец, конечно, рассказал бы, подготовил бы ее, как готовил ко многому другому. Бессмысленно и
