Том 8. Рваный барин - Иван Шмелев

– Да плевое вовсе дело! Только и всего, что плечами наподдавай, мозгами пошевеливай!

– Есть! – говорит Всемога. – Струмент имеется!

А плечи у него бы-ли… – никакие ворота не устоят!

– Какие твои планты – доказывай!

– Планты будут. А за науку – уж как полагается… – бес-то ему лукавит. – Первым делом… – его сымай, на шее чего мотается!

Свое, значит, дело понимает.

– Есть! – говорит Всемога, и – рраз!

Сорвал с себя крест да – в воду! И стал, прямо, отчаянный.

– Чего, – кричит, – зря трепаться! Сказывай про свои планты, в самую точку гни!

А бес, понятно, в ухи ему свое заливает:

– Есть у тебя, Всемога, товарец… зря валяется, промеж требухи болтается. Тебе без надобности, а мне, гляди, хочь на подметки сгодится. Душу под меня подпиши!

Ку-да загнул!

А Всемога уж до самой отчаянности дошел, планты-то узнать охота.

– Есть! – кричит. – На кой она мне, душа-то? Попам на счастье? Без ее куды легше! Не желаю никакому черту служить, желаю в полное свое удовольствие пожить.

А бесу того и нужно.

– А теперь только меня слушай! – и давай ему в ухи планты нашептывать. – Стало быть, варим кашу!

А Всемога распалился… – не пердохнет. Одно и одно, – ругается:

– Ах, дьявола… вашу!..

Пошептал-покрутил бес и – в воду, скинулся. И почал тут Всемога действовать.

Начальство прекратил, корабль утопил, а сам на берег отчалил и давай плечами наподдавать, мозгами пошевеливать. Шевелил да наподдавал, – и стало у него богатство несметное. Так и сверкает! На руках кольца, на руках-ногах браслеты, по три пары часов носит, золотые-серебреные, полны карманы серебра-золота, хочь в собак швыряй. От девок – от баб отбоя нету, всякое удовольствие. Ходит-зыкает, чуть что – в морду левонвером тыкает-орет:

– Я таперь все-о могу!.. И в генералы могу, и в адмиралы могу, и во министры могу, и в анжинеры могу… за дох-тура могу… в инспекторы могу!.. Проси у меня, чего кто желает!..

Ходит-хороводит – жуть Города красными флагами его встречают, по деревням собаки от него шарахаются, – а то пристрелит! Уж на что железные поезда, а и те из уважения останавливаются. Фабрики-заводы и дымить опасаются – не дыхнут, потому – кто ее знает? И таким манером таких чудес натворил, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Все-мо-га!

Вот и заходит раз, у моря на берегу, в одну харчевню. А в той харчевне женщина одна бедная соленой водицей торговала, а на заедочку корочку подавала. Заходит, стало быть, Всемога в эту самую харчевню и зычит:

– Эй, ты, голова курячья… тррави! Становь-подавай мне счас жареного гуся с кашей! сей-минут! Чтоб стал передо мной, как лист перед травой!

Ну, женщина напужалась, понятно, и говорит ему вежливо:

– И вовсе мы люди бедные, еле живы… Ну, какие у меня гуси?!

А тот знать ничего не желает – куражится:

– Дисци-плину мою не почитаешь?., такая-растакая!.. Счас гуся подавай, а ни то – на мушку! У мене разговор короткий! Ай не знаешь, чего видаешь?! Да я ж Все-мо-га! По всем морям-окиянам плавал, весь свет преизошел! Самого что ни есть жирного подавай, со всеми потрохами!

И ни слова не говоря, из кармана на стол – бутылку. Сталоть, на якорь стал. Что ты тут будешь делать!

– Желаю, – говорит, – у тебе в хибаре выпить-закусить, внимание тебе доказать! Очень, – говорит, – я бедных почитаю-уважаю!

Расстроил, понятно, женщину. С голоду, прямо, подыхают. Ну, и взяло ее за сердце от такого разговору:

– Были и у нас гуси, как ты по морям плавал… – женщина-то ему, – а как на сухопутье определился, все гуси за море улетели. Остались… слезы одне соленыя… Как мужа моего по твоему указу убили, – уважения тебе не сделал… – последнюю рубаху его продали. Мне, – говорит, – теперь с детями один конец: головой да в воду!..

А Всемога уж из бутылки дернул, – закуски обязательно требуется. Как хватит по столу кулаком!

– Ах ты, баба глупая-нитилигентная! – кричит-разоряется. – Как ты так можешь, со мной бунтуешь, дисциплины не признаешь?! Ай не знаешь, чего я с тобой могу исде-лать?

– А чего ты со мной исделаешь хужей смерти? – женщина-то ему, уж не боится.

А тот – никаких резонов!

– Я все могу! Вот тебе последний мой срок-урок: через пять чтобы минут, а гусь чтоб сюда… на рейд ко мне выплыл кашей! И каши чтобы на нем – горой! А не то я та-а-кое исделаю!..

– Ай ты сбесился?! – женщина та ему. – Человечьего разговору уж не понимаешь? Да ежели его нету, гуся-то?!

– Как-так, нету?! Хлопну-топну – тышши у меня гусей будут! Да я ж Все-мо-га!

– А ежели ты Всемога, – женщина-то ему, – ты бы нам хоть по кусочку хлебушка мяконькова определил, с девчонкой! Который уж день корочки не видим, сольцу едим…

– Эн чего захотела – хле-ба! Будя с тебя и со-ли! – значит, куражится.

Ну, тут женщина, понятно, и расстроилась:

– Сталоть, на хлебушка-то у тебя и власти нет!

Как Всемога кулаком по столу ахнет – так все чашки-миски по полкам и заплясали.

– У мене… вла-сти нету?!

А та уж и себя не помнит, свое да свое:

– Вот и выходит, что нету!

А тут девчоночка ейная, крохочная, младенчик, и елозит по полу, рубашонка на задочек задрана… Подобралась тем делом до него, до Всемоги-то, да за ногу его, за сапог-то ясный, и уцопила. Лопочет свое: ца-ца… – стало быть, хлебца просит, пузырики по губам пускает, слюньки…

– У мене вла-сти нет?! – Всемога-то, глазищи, прямо, кровью зашлись.

Да как ухватит девчоночку ту за ножки да головенкой-то об косяк, – так молочком и брызнуло!

– Вот тебе моя власть!!.

Вытянул из бутылки до дну и пошел на волю. Идет и орет:

– Я все могу!.. И витерпасы могу, и в генералы могу, и в министры могу… Кто чего супротив меня может?! Я – кричит – Всемога, недалече мне до Бога!

Вот до чего дошел! А мальчишки за ним, понятно, – кричат-балуют:

– Всемога-Всемога, дай копеечку! Всемога-Всемога, недалече тебе до Бога?..

– Я все-о могу!.. И по морю могу, и по небу могу!..

А дождь большой был, кончился, – и над морем, по небу-то громадная радуга перекинулась. Прямо – дуга-ворота. А тут один мальчишка вострый – умней его во всем городе не было, прачкин сын, – подкатился Всемоге под ноги и кричит:

– Всемога-Всемога, колечко дай!

А Всемога ему кулачище выставил и дает:

– На-кась, вы-куси!..

А мальчишка не унимается:

– Такое-то колечко и у меня недалечко! А ты мне эвона какое колечко дай!

Да на радугу-то и покажи!

Глянул Всемога на радугу – уперся. Смотрел-смотрел, как баран на воду, да как пустит все… таким, нехорошим словом!..

И пошел. Идет да свое орет:

– Я все-о могу-у!.. И гусей могу, и лебедей могу, и кашу могу… Я Всемога… всего у меня много… плевать мне на… черта и на Бога!..

А уж и ночь, темно. А он идет и орет, – вот что сказал-то, про Бога… И вдруг ему, будто ветром:

– Стой! к разделке теперь, Всемога! – да так, будто по голове колом!

Уперся Всемога – нет ему дальше ходу. А черно-та!.. И слышит – под ногами, будто, скрипит кто-то, шипит-скрипит:

– Сроки дошли, Всемога. Поиграли – будя. Давай мое, чего уговорено, на подметки!

Вгляделся Всемога – самый он, бес! Стоит перед ним столбом, красные губы облизывает, огневые, зубами щелкает. Черный, не то серый, – не разберешь. Тут Всемоге – будто в душу ударило: большое что-то да таково страшное показалось, – ахнул! Размахнулся что было силы, да как на того гукнет, да головой… да с яру-то в прорву самую, в чернотищу-то, да об камни…

Поутру нашли – видят: сапоги с подковками из воды торчат, а самая голова – в море пьет.

Напился, понятно, вдосталь.

Октябрь 1919 г.

Алушта

Инородное тело

Жила в городе Городище вдова-мещанка, – на торг калачи пекла.

Капиталов от калачей не наживешь, понятно; вот и Матрена Ивановна: жила не то чтобы небогато, а особой нужды не знала. И домишко, и добришко было, как человеку полагается. С Ванюшкой после покойника осталась – не прожилась, а кое-чего еще и прикопила. Да и парнишка – в ее пошел, смекалистый: то муки на калачи дешевле соседей купит, то баранок каких – сахарных там, – навертит… – дело-то и идет.

Пошла Матрена Ивановна распространяться. И лошадку прикупила – калачи на базар возить, и то и се… Стали уж соседи поглядывать, затылки почесывать:

– Во взялась! Эдак она и нас накроет. Как, бывало, пу-жал покойник… какую выпужал!..

А Ванюшка хоть по делу и дошлый был, а в послушании у матери находился: всей ему и дороги было, что в торг да в церкву. Отец Семен, бывало, удивляется:

– Смотрю, Матрена Ивановна, на сынка вашего… – овца и овца! Табачком бы только не забаловался или… не дай Бог, задумываться начнет… – уж больно тих!..