Николай Языков: биография поэта - Алексей Борисович Биргер

встреча. И рука не поднимается ее анализировать, анатомировать, расчленять, хотя много страниц можно было бы написать о всех ее смыслах. Просто прочтите…

И эта защита маленьких людей больше и ярче всего говорит о Языкове, о его настроениях в последние годы жизни.

И последнее. Много раз мы видели, что в предсмертном стихотворении поэт полнее всего выражает себя, будто провидческий дар в нем включается, говорящий, что настало время сказать самое главное, за всю жизнь недосказанное, «выложиться по полной». Издаются даже сборники «Предсмертное стихотворение», Языковское переложение библейского сказания о Самсоне более чем достойно включения в такой сборник. И не только тем, что калека Языков внутренне сопоставляет себя с калекой Самсоном, что он тоже пострадал от своей Далилы. Такая же готовность, как в «Пловце», «встретить бурю и помужествовать с ней» – на сей раз бурю духовную.

На праздник стеклися в божницу Дагона

Народ и князья Филистимской земли,

Себе на потеху они – и Сампсона

В оковах туда привели,

И шумно ликуют. Душа в нем уныла,

Он думает думу: давно ли жила,

Кипела в нем дивная, страшная сила,

Израиля честь и хвала!

Давно ли, дрожа и бледнея, толпами

Враги перед ним повергались во прах,

И львиную пасть раздирал он руками,

Ворота носил на плечах!

Его соблазнили Далиды прекрасной

Коварные ласки, сверканье очей,

И пышное лоно, и звук любострастный

Пленительных женских речей;

В объятиях неги его усыпила

Далида и кудри остригла ему, —

Зане в них была его дивная сила,

Какой не дано никому!

И бога забыл он, и падшего взяли

Сампсона враги, и лишился очей,

И грозные руки ему заковали

В медяную тяжесть цепей.

Жестоко поруган и презрен, томился

В темнице и мельницу двигал Сампсон;

Но выросли кудри его, но смирился,

И богу покаялся он.

На праздник Дагона его из темницы

Враги привели, – и потеха он им!

И старый, и малый, и жены-блудницы,

Ликуя, смеются над ним.

Безумные! Бросьте свое ликованье!

Не смейтесь, смотрите, душа в нем кипит:

Несносно ему от врагов поруганье,

Он гибельно вам отомстит!

Незрячие очи он к небу возводит,

И зыблется грудь его, гневом полна;

Он слышит: бывалая сила в нем бродит,

Могучи его рамена.

«О, дай мне погибнуть с моими врагами!

Внемли, о мой боже, последней мольбе

Сампсона!»– И крепко схватил он руками

Столбы и позвал их к себе.

И вдруг оглянулись враги на Сампсона,

И страхом и трепетом обдало их,

И пала божница… и праздник Дагона

Под грудой развалин утих…

4

«Умирал он жутко, – пишет Вересаев. – Пожилой, сорокатрехлетний, изможденный страданиями человек ступает на порог смерти и думает – о чем? О похоронном обеде! Сам тщательно заказал обед, строго приказал, чтоб на нем было побольше вина. Умер. Началась похоронная оргия. Гости за полными стаканами творили поминки по покойнику, вспоминали его стихи:

И пьянствуйте об имени моем!

И пьянствовали самым добросовестным образом. Уже удалились в нижний этаж братья умершего и распорядители. Компания не расходилась. В ней главенствовали друг Пушкина, забубенный П. В. Нащокин, и беллетрист Н. Ф. Павлов…»

Вроде, все так – да не так. И подвела Вересаева не только приверженность придерживаться строго бытовых фактов и документов. В 1930-40-е годы, когда это писалось, даже для Вересаева многое в той эпохе оказалось будто ластиком подчищено. И церковь настолько отдалилась от общества, что редко кто способен был понять истинный смысл предсмертного вопроса Языкова: «Возможно ли воскресение души?» Спрашивать о воскресении души в сталинское время? Да вы смеетесь?

В начале книги я постарался описать последние часы Языкова сколько-то с «вересаевской» (лучше так сказать, чем «с общепринятой») точки зрения, – вернее, старался все время представлять картину с разных ракурсов, чтобы дать хоть какой-то намек на сложность и объемность. А теперь, когда для нас соединились начала и концы, давайте посмотрим, что же для Вересаева – да и для многих, начиная с девятнадцатого века, а уж во второй половине века двадцатого и подавно – оказалось будто ластиком подчищено, что разучились воспринимать и понимать. Посмотрим по тексту воспоминаний Дмитрия Николаевича Свербеева, из которых Вересаев многое перенес в свой очерк почти дословно.

«Возвращаюсь опять в оживленном воспоминании к этому милому мне поэту. […] …За несколько часов до смерти он заказал похоронный себе обед и требовал, чтобы на нем было много вина. Я был хозяином на этой тризне, и вспомнили мы один из стихов Языкова, где он завещевал своим друзьям:

И пьянствуйте о имени моем.

Похоронная оргия продолжалась слишком долго. Разогорченные и еще более разгоряченные гости не удалялись, несмотря на то, что и старший брат покойника, и я, распорядитель тризны, оба мы удалились в нижний этаж. Когда все было выпито, шумная беседа потребовала меня к себе и заставила посылать еще за вином и ромом, начала вариться жженка и продолжалась за полночь, когда я уже давно был у себя дома. Главными запевалами в этой попойке были Павел Нащокин, забубенный приятель Пушкина, и Николай Филиппович Павлов, Алексей Степанович Хомяков скромно при этом присутствовал. Языкова похоронили мы рядом с могилой умершего за год перед этим племянника его, Валуева, так много обещавшего и так рано, к 23-му году, скошенного смертью, а прах самого Валуева приютили к могиле Венелина, того Венелина, который первый из славянофилов призвал к жизни болгарский народ, предмет теперешних церковных распрей [воспоминания писались лет за пять до начала русско-турецкой войны