Лев Толстой - Виктор Шкловский

– Ильюша, дай-ка мне котлету!

Сын подал. Лев Николаевич с аппетитом поел и с тех пор перестал есть постное. Софья Андреевна не возражала: она знала, что у мужа слабый желудок.

Разветвления корней одной темы

Лев Николаевич осенью 64-го года, поехав на неспокойной лошади Машке, увидал зайца и, гоняя его, упал, получил вывих, который неудачно вправили; пришлось прибегнуть к хлороформу.

Когда человека хлороформируют, он бредит, плачет, ругается, говорит о самом заветном, чаще всего о тревожном недовольстве своем.

Толстого решили оперировать под хлороформом. Т. А. Кузминская вспоминает: «Возились долго. Наконец он вскочил с кресла, бледный, с открытыми блуждающими глазами; откинув от себя мешочек с хлороформом, он в бреду закричал на всю комнату:

– Друзья мои, жить так нельзя… Я думаю… я решил… – Он не договорил».

Одна тема у Толстого часто покрывала другую, потом появлялась снова.

Может быть, самая основная и тревожная тема Л. Толстого была о том, как уйти к народу.

Откуда уйти?

Из благополучного, прославленного дома.

Дубу уйти трудно. Надо пронести крону среди мелколесья; надо вырвать корни из места, где они рождались, переплетаясь с землею, ее пересоздавая. Человеку еще трудней. Нужно уйти из комнаты, где стоит диван, на котором ты и твои дети родились. Из мира, тобой рожденного и описанного. Из мира, с которого ты снимал покровы лжи и привычности.

В доме и в хозяйстве все было задумано надолго: сажались леса, береглись леса.

Софья Андреевна говорит, что леса – приданое дочерей.

Растут дочери, растет лес, и дочери безмятежно богатеют, надо только охранять их богатства.

Перестраивался дом.

Сажался и вырос большой яблоневый сад, при нем основывалась большая пасека. Она распалась на сотни роев. Покупались имения для сыновей, и Лев Николаевич увлекался покупкой.

И в то же время отсюда он хотел уйти; он еще не знал, почему уйти, что мешает жизни.

Мешало то новое, что разоряло деревню, мешало то, что мелели реки, тощал скот, заваливались избы, грустнел и озлоблялся народ.

Самарские черноземные степи были в какой-то мере тоже уходом от нищеты Центральной России.

Там жили башкиры и мужики, которые никогда не были крепостными. К Льву Николаевичу там относились не столько как к барину, сколько как к богатому хуторянину. Но Лев Николаевич уходил на вольные земли, крепостя их купчими крепостями. Так звались гербовые бумаги на владение землею.

По степям ходили табуны, охраняемые злыми жеребцами, к осени они смирнели и становились похожими на коней, на которых пахали в Ясной Поляне.

Но коней было много, говорят, в одной Башкирии – до шестисот тысяч голов, степь была широкая, дальше шли калмыки, киргизы, стада, степи, пустыни, а еще дальше горы, на которые летом подымались из выгоревшей степи табуны.

Было так просторно и так спокойно, как будто бы и не дома. Лев Николаевич звал к себе жену, но не очень настаивал на том, чтобы она приехала, а Софье Андреевне в степях было трудно. Ни магазинов, ни лавочек, ни знакомых, лошади без упряжки и тюльпаны не в клумбах.

Лев Николаевич, описывая плен Пьера в «Войне и мире», в сущности говоря, писал тоже об уходе барина из обычной обстановки жизни к мужикам.

Только тот уход был обусловлен насилием. Еще в 76-м году он задумал новый роман; об этом есть записи Софьи Андреевны. Он говорил ей: «Чтоб произведение было хорошо, надо любить в нем главную, основную мысль. Так в „Анне Карениной“ я люблю мысль семейную, в «Войне и мире» любил мысль народную, вследствие войны 12-го года; а теперь мне так ясно, что в новом произведении я буду любить мысль русского народа, в смысле силы завладевающей». И сила эта у Льва Николаевича представляется в виде постоянного переселения русских на новые места на юге Сибири, на новые земли к юго-востоку России, на реке Белой, в Ташкенте и т. д.

Много разных сведений слышно со всех сторон о переселенцах. Так, например, в прошлое лето жили мы в Самаре и поехали раз вдвоем к казакам, верст 20 от нашего Самарского хутора. Встречаем мы целый обоз, несколько семейств, дети, старики, все веселые. Мы остановились и спросили старика: «Куда вы?» – «Да на новые места едем из Воронежской губернии. Наши уже давно ушли на Амур, а теперь пишут оттуда, вот и мы едем туда же».

Это очень взволновало тогда и заинтересовало Льва Николаевича…

И вот мысль будущего произведения, как поняла ее я, а кругом этой мысли группируются факты, типы, еще не ясные даже ему самому».

Тема о дальнем переселенчестве – реальная: когда Пржевальский в самом сердце азиатской пустыни исследовал озеро Нор и блуждающую реку Тарим, то и здесь, в местах, где водятся дикие лошади, нашел он развалины русского селения.

Но тема Льва Николаевича – это не только тема ухода крестьянина, но и его ухода с крестьянами из дому, к ним.

Уже герой «Утра помещика» – Нехлюдов мечтал перемениться участью со своим крестьянином – извозчиком Илюшкой. Правда, в мечте Нехлюдова Илюшка счастлив и свободен лишь во сне.

Этот сон – мечта, но она рождена завистью к трудовому путешествию по далекой дороге.

В «Анне Карениной» мучается и завидует мужичьему труду Левин, но дом Кити так крепок, что смерть кажется более легким исходом, чем уход.

В самарских степях в 1875 году появилась новая тема – уход к переселенцам, куда-то далеко, туда, где мужики свободнее и барин перестает быть барином,

Лев Николаевич готовился к исполнению нового романа годами и учился на нем по-новому видеть мир. Он начал вести дневник записей картин природы. Я не говорю «пейзажей» и неправильно говорю «картин»: это записи о том, как выглядит природа, увиденная глазами землепашца, деловая; она все время дает новые задачи, ставит упреки, делает предостережения.

В то время Лев Николаевич еще не восстановил писания дневников. Записи делались в записной книжке.

В 1877 году, 8 мая, Толстой делает запись с точным обозначением, для чего она делается.

Он как бы начинает новую упряжку своей работы.

«К следующему после «Анны Карениной». Мужики. Ладят сохи, бороны покупают. Загнуть. Пашут. Первая пахота, сыро. Жеребята, махая хвостами, на тонких ногах бегают за сохами.

Выросла трава. Поехали в ночное. Бабы за травой. Цыплята. Умерла наседка, горе. Запустил пахоту, проросла. С травой не расскораживается. – Телки. Ягнята».

Записи идут одна за другой, не всегда можно понять их будущее сюжетное место, но оно уже намечается.

Природа, весна оцениваются как результат предыдущей работы. «Старик ходит смотреть овсы в мае – конце – вылезает щеткой. На закате зелень желта, стволы лиловые. Эх, дурно пахал».