Русь. Том II - Пантелеймон Романов

Его никогда нельзя было сбить, заставить смутиться, покраснеть, уклониться в сторону в погоне за возражениями противнику. Шнейдер никогда не фантазировал, не расплывался в мечтах, но был сух, молчалив, и запал свой тратил лишь тогда, когда это нужно было для дела, но никак не в товарищеской беседе. У него всегда был вид что-то взвешивающий и учитывающий, но не было наклонности к дружеским излияниям, к восторженному предощущению того, что воцарится, когда великая цель будет достигнута. Он высказывал только то, что нужно было на сегодняшний день, в сегодняшней обстановке, — быть может, какую-то тысячную долю главной идеи. И он довольствовался тысячной частью и никогда не говорил обо всей цели для собственного удовлетворения, как это было у Чернова, который сам горел и испытывал потребность выговариваться, изливать избыток сердца именно из-за этого горения, а не из-за того, что в данных условиях, при данных слушателях это нужно было говорить.

Шнейдер не тяготел к высокой политике, не стремился попасть в Думу, в Совет, чтобы занять какую-нибудь почётную должность в высоком учреждении и оттуда, с высоты этого учреждения, взирать на толпу. Нет, у него было постоянное стремление быть в самой толпе, неотступно влиять на неё в нужном направлении. У него было неисчерпаемое терпение повторять в разных местах десятки, сотни раз то, что было необходимо. И при этом он не страдал от неловкости, какую испытывали Чернов и Алексей, когда им приходилось в разных местах повторять буквально одно и то же. Им казалось, что таким образом они говорят не от сердца, а значит — неискренно. Чернову, например, всегда нужно было говорить не только для толпы, а и для себя, чтобы самому гореть. И если он десятки раз повторял одно и то же, то, конечно, тут не могло быть уже того горения, и он говорил плохо, сбивался, краснел, так как ему казалось, что он врёт, поскольку утверждает то, чем сам сейчас не горит со всей силой и страстью.

У Алексея и Чернова везде на первом плане была собственная «душа». Требовалось, чтобы их душа всемерно участвовала в словах, и если она почему-либо не участвовала, то слова эти казались им почти ложью. Соломон же никогда не связывал свои речи, свои выступления с личностным, с душой. Это было дело, которое он должен выполнять независимо от настроения.

Шнейдер никогда ни с кем не делился сердечными мыслями, тем, что принадлежало бы только ему лично, он говорил лишь о программе партии, и Чернов не мог понять — не хочет он раскрываться или у него нет «собственной души». Он не мог проникнуть в тайну этого человека, который как бы всегда был замкнут, и никто не помнил, чтобы у него когда-либо явилась потребность в беседе интимного, внутреннего, душевного характера. У него никогда не возникало желания отдохнуть от общественной работы, остаться наедине с собой, как будто эта боевая общественная жизнь была его настоящей стихией, первым и последним делом. Ему самому нечего было с собой делать. И поэтому Чернов не любил оставаться с ним один на один, как будто боялся, что стоявший у него в мозгу вопрос о сущности этого человека делал невозможным простые товарищеские отношения. Такие отношения не могли возникнуть с тем, кто был загадкой.

И ещё Чернову приходила мысль о том, как человек может жить идеей о всеобщем счастье людей, когда у него нет одного основного свойства — жалости. Шнейдера нельзя было даже назвать жестоким, потому что это была не жестокость русского озверелого характера, а простой расчёт. Если бы ему для осуществления всеобщего счастья потребовалось уничтожить несколько миллионов людей с малыми детьми и женщинами, его рука не дрогнула бы, так как математический расчёт доказывал ему, что это ничто в сравнении с благом всех остальных. Причём счастье людей мыслилось им не в тех пределах, каких хочет сам индивидуум, — те, ради кого он сейчас работает, а оно должно осуществиться лишь в его пределах, в тех, какие предусмотрены его идеей, хотя бы это счастье было людям ни на что не нужно и, может быть, явилось бы для них рабством и величайшим страданием.

XVII

Бюро Центрального Комитета партии большевиков 24 февраля приняло резолюцию о необходимости развития движения до максимальных размеров и вовлечения в него солдатских масс. Хотя никто не был уверен в скором торжестве…

Солдаты и отсталые слои рабочих размякли от первых побед, увлеклись братством и единением всех живых сил страны. Но большевики не падали духом. Они знали, что упорством можно достичь всего, нужно только консервативные чувства братства, единения, терпения и жалости к побеждённым, вспыхнувшие в русском народе в начале революции, — эти отсталые чувства нужно заменить прогрессивными — бескомпромиссностью и ненавистью к своим классовым врагам, убедить в противоположности, а не в общности интересов рабочих и буржуазии, уничтожить тенденцию к терпению масс. И тогда вместо единения и братства вспыхнет ненависть…

Шестая часть осталась незаконченной

Т. В. Саськова

‹ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ›

Политика стала нормой нашей жизни — общественной, частной, бытовой. Митинги, газеты, телевидение. Пенсионеры с плакатами, женщины с микрофонами в руках на шумных площадях, подростки в переходах метро, бойко рекламирующие сенсационные новости. Предвыборные кампании, референдумы и бесконечные споры — о прошлом, настоящем и будущем России. Революция или эволюция, гражданская война или бескровная смена власти, левые, правые, мученики и виновники, партии, блоки, группировки — всё, как в начале века. Всматриваясь в будущее, оглядываемся на прошлое. Что сбылось и не сбылось, чьи прогнозы оправдались, от каких предостережений отмахивались. Прежние кумиры «сбрасываются с корабля современности», всплывают новые имена, из тлена и праха восстанавливаются забытые произведения. «Рукописи не горят», «возвращённая литература» — знамение нашей эпохи. Ведь не впервые Россия стоит на перепутье — учесть ли уроки западной цивилизации или остаться верными самобытности, искать свою, никем не проторенную дорогу? В нынешних ожесточённых перепалках полезно вспомнить, к каким итогам приходили лучшие умы в не таком уж далёком прошлом.

Именно этим раздумьям посвящен роман-эпопея «Русь» одного из самых популярных писателей первого послереволюционного десятилетия Пантелеймона Романова. I–III части её увидели свет в 20-х годах. Широкая панорама российской действительности начала ХХ века — города, поместья, все слои общества, разнообразие характеров, самые парадоксальные ситуации, описанные с мягким юмором, то лирически, то сатирически, а за всем этим сверхзадача — стремление постичь сущность загадочной русской души. И в крестьянах, и в помещиках, и в чиновниках подмечает писатель выражение общего национального характера — шального, безалаберного, мятущегося, склонного к отвлечённым рассуждениям и эмоциональным всплескам, а не к практическим действиям, уповающего на «авось», на то, что всё само собой сделается и образуется. IV и V части, в которых изображалась первая мировая война, появились в 1936 году — не в первоначальной редакции, а в переработанном под диктатом критиков и идеологических работников виде. Эпопея осталось незавершённой. VI часть, в которой описывается Февральская революция, дошла до нас в черновом варианте. И всё-таки мы рискуем предложить вниманию читателей этот недоработанный, неокончательный текст (с сокращениями), поскольку перед нами не только художественный, но и исторический документ.

В наше бурное время, когда особенно много споров о поворотных событиях семидесятилетней давности, любое свидетельство очевидца просто бесценно, а тем более — очевидца вдумчивого, наблюдательного, честного и объективного, не ослеплённого фанатизмом и не подверженного политическому ажиотажу.

Видно, и в самом деле Пантелеймону Романову удалось подметить и отобразить важнейшие стороны русского национального характера. Когда читаешь страницы его эпопеи, невольно ловишь себя на мысли, что уж очень современно они звучат, — столько перекличек с событиями сегодняшними. Упоение какими-то завоеваниями (вспомним недавнюю эйфорию от начавшейся перестройки), избыток эмоциональных реакций и недоумение по поводу того, что же реально, конкретно надо делать. Сколько прекрасных лозунгов, высоких идей, красивых слов — и минимум практических результатов. Что это — исторические парадоксы, ирония судьбы или фатальные свойства русской натуры? Книга Пантелеймона Романова не только наталкивает на эти раздумья, но и помогает ответить на «проклятые» вопросы. Кстати, первые пять частей в скором времени должны выйти в издательстве «Дружба народов». Надеемся, что наша публикация архивной, никогда прежде не печатавшейся и практически недоступной широкой аудитории части пробудит интерес читателей к творчеству замечательного русского писателя с непростой судьбой.