Пылающий берег - Уилбур Смит

— Ну, старый, ты так гордишься этим своим ножом, но он просто ничто по сравнению вот с этим, — улыбаясь, сказала Х-ани и любовно погладила украшение. — Вот это настоящий подарок. Ты только посмотри! Теперь у меня на шее светит луна со звездами вокруг нее!

Бушменка носила его не снимая. Оно ударялось о грудную клетку, когда она наклонялась, чтобы собрать орехи или фрукты с земли. И когда Х-ани суетилась над костром, приготавливая пищу, оно болталось между двумя пустыми мешочками грудей. Даже по ночам, когда она спала, спрятав голову у себя на плече, ожерелье сияло на груди. Выглядывая из своей хижины, Сантен видела это, но ей почему-то казалось, что своим весом оно тянет старенькое тело к земле.

Когда Сантен закончила работу над ожерельем и ее силы полностью восстановились после рождения ребенка, дни стали казаться слишком длинными, а скалистые утесы, окружавшие долину, походили на высокие стены тюрьмы, не пускавшие на свободу.

Каждодневные заботы были теперь не велики. Шаса спал на коленях или был привязан к спине, пока она собирала орехи в роще или помогала Х-ани приносить хворост для костра.

На нее стали находить приступы жесточайшей депрессии, когда даже невинная болтовня Х-ани начинала раздражать, и она уходила куда-нибудь одна со своим малышом. Хотя он спал крепким и здоровым сном, Сантен все равно рассказывала ему что-то по-французски или по-английски. Говорила сыну о его отце и своем доме, об Облаке и Анне, о генерале Кортни. Эти имена и все воспоминания наводили на Сантен нестерпимую тоску, погружая в пучину меланхолии.

Иногда по ночам, когда не могла уснуть, Сантен лежала и вслушивалась в музыку, что звучала у нее в голове, — то были арии из «Аиды» или песни крестьян у них в Морт Омм во время сбора винограда.

Так проходили месяцы, один сезон в пустыне сменялся другим. Деревья могонго расцветали и давали новые плоды. Шаса однажды приподнялся на ручках и коленках и ко всеобщему восторгу пополз по траве, отправившись в свою первую экспедицию по долине. Однако и настроение у Сантен менялось теперь резче, чем любая погода и время года. Радость от игр с Шаса и общения со стариками переходила в глубокую тоску, и она чувствовала себя пленницей в этой долине.

— Они пришли сюда, чтобы здесь умереть, — поняла Сантен, заметив наконец, что двое стариков бушменов никуда больше не торопились, погруженные в заботы каждого дня. — Но я не хочу умирать, я хочу жить, жить!

Х-ани пристально наблюдала за ней, пока однажды не поняла, что пора, и тогда заговорила с О-хва:

— Завтра Нэм Чайлд и я уйдем из долины.

— Почему, старая женщина?! — О-хва выглядел испуганным. Он был доволен абсолютно всем и пока даже не думал о том, чтобы покинуть это место.

— Нам нужны лекарственные травы и другая еда.

— Это вовсе не причина для того, чтобы подвергаться риску, проходя мимо стражей в тоннеле.

— Мы пойдем на рассвете, когда прохладно и когда пчелы еще спят, а вернемся поздно вечером, а кроме того, стражи нас и так пропустили.

О-хва запротестовал еще больше, но жена резко его оборвала:

— Это нужно, старейший, есть вещи, которых мужчинам не понять.

Как Х-ани и предполагала, радостному возбуждению не было конца, когда Сантен услышала об обещанной прогулке. Она сама разбудила бушменку задолго до намеченного часа. Они тихо проскользнули сквозь пчелиный тоннель. Вместе с Шаса, крепко привязанным к спине, с сумкой, переброшенной через плечо, Сантен помчалась по узкой тропе, вырвавшись на дикий простор пустыни, как школьница, которую выпустили наконец из тесного класса.

Ее радостное настроение длилось все утро. Они весело болтали, двигаясь через лес, выискивая и выкапывая корни, которые, как сказала Х-ани, были им очень нужны.

В час полуденного зноя женщины нашли убежище под густой кроной акации. Пока Сантен кормила ребенка, Х-ани свернулась клубочком в тени и спала, похожая на рыжего котенка. Когда Шаса наелся вволю, мать поудобнее устроилась у ствола дерева и тоже задремала.

Ее потревожили топот копыт и фырканье лошадей. Открыв глаза, Сантен продолжала сидеть абсолютно неподвижно. Не почуяв их в высокой траве из-за легкого попутного ветерка, приближалось пасущееся стадо зебр.

В нем было, по крайней мере, сто животных. И недавно появившиеся на свет жеребята, еще плохо стоявшие на слишком длинных по сравнению с их круглыми телами ногах, с неясными темно-шоколадными полосами на шкурах, не имевшими пока четкого риска, — словом, сосунки, которые держались поближе к маткам, глядя на мир своими огромными темными и тревожными глазами. Были в стаде жеребята и чуть постарше, между деревьями. Здесь же чинно шествовали кормящие кобылицы, гладкошерстные и холеные, с короткими густыми гривами и чутко вздрагивавшими ушами. Некоторые из маток были огромными, так как носили в чреве жеребят, темное вымя у них уже раздулось от молока. Были в стаде и жеребцы с мощными задними ногами, со странно вытянутыми шеями. Они гордо выступали, красуясь друг перед другом или обхаживая какую-нибудь из кобылиц, чем живо напоминали Сантен Облако.

Не смея дышать, прижавшись к стволу акации, она лежала и с глубочайшим восторгом наблюдала за животными. Они подошли еще ближе. Если бы Сантен протянула руку, то могла бы дотронуться до одного из жеребят, резвившегося возле акации. Зебры находились так близко, что можно было хорошо разглядеть каждое проходившее мимо животное. Они все разные. Рисунок на шкуре каждой зебры такой четкий, словно его специально отпечатали, — как делают отпечатки пальцев, темные полосы оттенялись полосами чуть бледнее, кремово-оранжевого цвета. Каждое животное было произведением искусства.

Пока она наблюдала за ними, один из жеребцов, крепкое, восхитительное животное с густым хвостом, чуть ли не подметавшим землю под задними копытами, отрезал от стада одну из молодых кобылиц, щекоча ее за бока и шею своими квадратными желтыми зубами и отводя в сторону. Когда она попыталась было вернуться в стадо, он нежно подтолкнул ее вперед, к акациям, подальше от остальных животных.

Зебра кокетливо взбрыкивала ногами, отлично сознавая, что ее страстно желают, крутила глазами и больно кусала жеребца в мускулистое лощеное плечо, из-за чего тот пофыркивал и отступал, но затем кругами возвращался обратно и старался просунуть морду ей под хвост, где все набухло, потому что подошло время. Зебра повизгивала, выражая тем самым свое нарочитое негодование, и лягалась обеими задними ногами, но копыта пролетали мимо жеребца, высоко над его головой, и кобылица начала кружить, пытаясь сама ткнуться в него мордой и обнажая свои крепкие зубы.

Сантен вдруг обнаружила, что ситуация необъяснимым образом захватила ее. Она нутром ощущала, что возбуждение кобылицы все возрастает, особенно, как ни парадоксально, из-за «неохоты» подпускать поклонника. А того это раздражало, и он неотступно кружил возле зебры. Наконец она сдалась и встала как вкопанная, задрав хвост, жеребец нежно ткнул под него своим хвостом. Молодая женщина почувствовала, что ее собственное напряжение достигло предела. Когда же жеребец взгромоздился на зебру, глубоко вонзив в нее свой длинный черный отросток, Сантен охватила дрожь. Чтобы унять, пришлось до боли сжать колени.