Война, которая покончила с миром. Кто и почему развязал Первую мировую - Маргарет Макмиллан

Самым трудным для урегулирования вопросом после аннексии была компенсация Сербии, усложнявшаяся тем фактом, что Россия поддерживала требования Сербии, а Германия – Австро-Венгрии. Самое большее, что Эренталь был готов предложить Сербии, – это экономические уступки, такие как доступ к порту на Адриатике, но лишь в том случае, если Сербия признает аннексию и согласится жить мирно с Австро-Венгрией. Сербское правительство оставалось непреклонным, и, когда весной снега на Балканах растаяли, разговоры о войне в европейских столицах возобновились. Правительство Германии, помня о поражении в марокканском кризисе, твердо стояло за своего союзника. «На этот раз, – сказал Кидерлен, исполнявший обязанности министра иностранных дел, – уступить должны будут другие»[1208]. Тогда широкой общественности не было известно, что Германия уверила Австро-Венгрию в том, что, если война между ней и Сербией приведет к вмешательству России, начнут действовать условия Двойственного союза, и Германия вступит в войну на стороне Австро-Венгрии. Аналогичное обещание Германия сделает и в момент кризиса 1914 г.

В Санкт-Петербурге Столыпин, который оставался противником войны, сказал в начале марта послу Великобритании, что общественное мнение в России решительно поддерживает Сербию, поэтому правительство не сможет не встать на ее защиту: «России придется в таком случае объявить мобилизацию, и широкомасштабный конфликт будет неминуем»[1209]. В Берлине, где дело «Дейли телеграф» создавало свой собственный кризис, партия войны, в которую входили высокопоставленные военные, видела в войне шанс для Германии уйти от ее проблем как внутри страны, так и за ее пределами[1210]. Кайзер, который все еще восстанавливался после упадка сил в связи с этим делом, не был в восторге от перспективы войны, но, по-видимому, активно не возражал против нее. Он был очень занят, как сказал один придворный сановник, «такими важными вопросами, как новые ремешки для крепления под подбородком, новые застежки для цепочек на касках, двойные швы на солдатских брюках и частые осмотры гардероба»[1211]. В Вене Эренталь говорил о войне прозаически: «Сербский жулик хотел украсть яблоки из нашего сада, а мы схватили его и отпустим только в том случае, если он пообещает надолго исправиться»[1212].

В середине марта сербское правительство отвергло предложение Австро-Венгрии в ноте, которую англичане сочли излишне провокационной. Пока Эренталь составлял ответ, правительство Германии решило действовать. Оно отправило в Санкт-Петербург документ, оказавшийся ультиматумом, в котором говорилось, что правительство России должно признать аннексию. В случае получения Германией «уклончивого, обусловленного или нечеткого ответа» она воспримет его как отказ со стороны России: «Тогда мы умываем руки, и пусть события развиваются своим чередом»[1213]. 23 марта правительство России, которое военный министр уже проинформировал о том, что вооруженные силы страны не смогут воевать с Австро-Венгрией, капитулировало[1214]. Сербия сдалась неделей позже и послала в Вену ноту, в которой обещала перестать выражать несогласие с аннексией, прекратить военные приготовления, распустить собравшееся ополчение и жить с Австро-Венгрией «на условиях дружбы и добрососедских отношений»[1215]. В Санкт-Петербурге Берхтольд пригласил Извольского и Николсона – посла Великобритании вместе с женами на «ужин в честь окончания кризиса»[1216]. Кайзер прислал царю пасхальное яйцо с благодарностью за помощь в сохранении мира[1217]. Через некоторое время он сказал в Вене, что сам был на страже мира, стоя плечом к плечу с Францем-Иосифом, как рыцарь в сияющих доспехах[1218]. Несмотря на твердую позицию Германии, этот кризис все же вызвал озабоченность у ее руководителей относительно готовности страны к войне. Бюлов, который изначально был решительным сторонником Тирпица и его военно-морской программы, уже испытывал трудности в том, чтобы добиться от рейхстага утверждения финансирования. Как он сказал Гольштейну незадолго до аннексии: «Мы не можем ослаблять армию, так как наша судьба будет решаться на суше». Во время самого кризиса он скептически напрямую спросил Тирпица, способен ли военно-морской флот Германии выдержать нападение английского флота. Адмирал дал свой стандартный ответ: «Через несколько лет наш флот будет так силен, что нападение на него даже Великобритании будет означать огромный военный риск»[1219]. До того как его тихо убрали с должности летом 1909 г., Бюлов начал изучать возможности прекращения военно-морской гонки с Великобританией. Его преемник Бетман-Гольвег придерживался во многом аналогичной точки зрения и нашел восприимчивую аудиторию в Великобритании, где радикалы в кабинете министров и парламенте, возглавляемые Ллойд Джорджем – канцлером казначейства, были полны решимости урезать расходы и снизить напряженность в отношениях с Германией. Осенью 1909 г. начались переговоры, которые продолжались до лета 1911 г., когда новый марокканский кризис их заморозил. Насколько были велики их шансы на успех тогда или позже – вопрос спорный. Тирпиц и кайзер, чье слово в конечном счете являлось окончательным, были готовы предложить снизить темпы строительства в Германии, но только одного корабля, причем у Германии было бы два больших военных корабля на каждые три корабля Великобритании, что было слишком близко к границе допустимого для англичан. А в обмен на замедление темпов строительства военно-морского флота Германия ожидала также и политического урегулирования, при котором Великобритания дала бы обещание оставаться нейтральной, если Германия вступит в войну с другой европейской державой. Подозрения в отношении Германии теперь уже глубоко укоренились в британском министерстве иностранных дел и умах ключевых членов кабинета министров, особенно самого Грея, а потому такое обещание, которое подорвало бы, если не уничтожило Антанту, было весьма маловероятно.

Чего действительно хотели англичане – это договора о вооружениях, который значительно урезал бы расходы на военно-морской флот. Только после этого они были готовы разговаривать о политическом урегулировании. И хотя переговоры между двумя сторонами начались осенью 1909 г., правительства Германии и Великобритании оставались далеки друг от друга, и был достигнут очень небольшой прогресс, когда переговоры были остановлены еще одним кризисом, разразившимся в 1911 г., на этот раз снова из-за Марокко.

Подобно прошлому марокканскому кризису и тому кризису, который случился позднее, боснийская тема оставила свою долю воспоминаний, часто довольно горьких, а также предлагала извлечь уроки. Конрад был в отчаянии, видя, как ускользает возможность превентивной войны. Он написал одному своему другу: «С этим решением балканского кризиса для меня похоронена тысяча надежд… Я также утратил радость от своего дела, а значит, потерял то, что придавало мне сил во всех обстоятельствах еще с одиннадцатилетнего возраста»[1220]. Позже он написал длинный меморандум, в котором доказывал, что было бы лучше использовать в отношении Сербии военную силу во время кризиса, а не откладывать неизбежный конфликт. В будущем перед Австро-Венгрией встанет выбор: либо воевать на несколько фронтов, либо сделать «влекущие серьезные последствия уступки», которые могут уничтожить ее в любом случае. Однако Конрад нашел все же для себя утешение, придя к заключению, что мобилизация вместе с ультиматумом Германии сработала и заставила Россию и Сербию уступить. Эренталь пришел к выводу: «Это классический пример того, что успех бесспорен только тогда, когда есть сила, чтобы настоять на своем…»[1221] Он неразумно не пытался быть великодушным по отношению к России, сказав об Извольском: «Разногласия с этим дурным разъярившимся типом мне надоели, и я решил, что не буду пытаться до него достучаться»[1222]. И хотя Эренталь умер от лейкемии в 1912 г., его антисербские и антирусские взгляды и вера в то, что Австро-Венгрия должна иметь активную внешнюю политику и, в частности, утвердиться на Балканах, имели сильное влияние на молодое поколение дипломатов, из коих некоторые сыграли ключевую роль в событиях 1914 г.[1223]

Русские со своей стороны не старались установить дружеские отношения ни с Австро-Венгрией, ни с Германией. Извольский, которого через некоторое время сместили с должности министра иностранных дел и отправили в Париж в качестве посла, обвинил Эренталя в подрыве согласия на Балканах между их двумя странами и предупредил посла Германии о том, что их соперничество теперь не может не закончиться конфликтом[1224]. После того как получил немецкий ультиматум, царь написал матери: «Совершенно верно, что форма и метод действий Германии – я имею в виду, по отношению к нам – были просто отвратительны, и мы не забудем этого». Германия, продолжил он, снова попыталась отделить Россию от ее союзников – Франции и Великобритании: «Такие методы имеют тенденцию давать обратные результаты»[1225]. Исход боснийского кризиса, по словам одного депутата Думы, был «дипломатической Цусимой», таким же по-своему плохим, как и то страшное поражение России в Русско-японской войне. Дума вскоре одобрила еще одно увеличение расходов на оборону. Среди военных все чаще ходили разговоры о подготовке к следующему раунду переговоров с Австро-Венгрией, который наверняка состоится в ближайшие несколько лет[1226]. Представители всех классов в России, писал Николсон Грею, испытывают острое чувство стыда за то, что бросили своих славянских братьев: «Россия испытала глубокое унижение и отреклась от традиционной роли, которую она до сих пор играла в Юго-Восточной Европе и в ходе исполнения которой принесла столь великие жертвы в прошлом»[1227]. Память об этом не померкла шесть лет спустя[1228]. «Мы что, должны начинать мировую войну, – кричал Жорес французским журналистам накануне Великой войны, – потому что Извольский все еще зол на Эренталя за его обман в деле с Боснией?»[1229] Ответ, несомненно, отчасти должен быть «да», хотя есть и много других звеньев в цепи событий, приведших к 1914 г.