Демократия (сборник) - Видал Гор

— Но если все его обвинения лживы, почему никто из сенаторов не поставит его на место?

Врата в сознании Бэрдена распахнулись настежь. Он процитировал:

— «И откроется ему, что обвинять и доказывать — совсем не одно и то же, а упреки, не подкрепленные доказательствами, отражаются лишь на репутации тех, кто их бросает».

— Кто это сказал? — Но в тот же момент врата снова захлопнулись, скрыв сокровища, которые он хранил всю свою жизнь. Его спасла горничная, сообщившая, что конгрессмен Овербэри направляется в дом на Дюпон-сёркл, чтобы поговорить с сенатором, если, конечно, не будет возражений со стороны миссис Кархарт. Разрешение было дано, и горничная удалилась.

— Что-нибудь случилось? — спросила Миллисент.

Бэрден пожал плечами. Боль в плече то пропадала, то появлялась снова.

— Клей только что объявил о своем участии в первичных выборах, которые состоятся в следующем месяце, если я не буду добиваться переизбрания.

— Но вы, конечно, выставите свою кандидатуру? — Миллисент была встревожена. Самая грустная сторона постоянной жизни в Вашингтоне заключалась в том, что друзья вдруг стремительно исчезали, отвергнутые своими избирателями. Однажды она рассказала Бэрдену, что в юности ее забавляли эти непрерывные появления и исчезновения, за которыми она наблюдала из Белого дома. Но теперь, когда она состарилась, она не желала никаких перемен, в том числе и смерти, которую считала конечным Избирателем, отвергающим по своему капризу одного за другим своих любимых сынов.

— Конечно, я буду добиваться переизбрания. И одержу победу. — Однако Бэрден вовсе не был уверен в том, что он сможет победить Клея, несмотря на благожелательные отклики на его речь в Историческом обществе. Достойно удивления, что любовь к нему избирателей увеличивалась по мере того, как падало его влияние в Вашингтоне. Как будто они внезапно осознали, что он — последнее уцелевшее звено, связующее их с грубыми, но славными предками. Он представлял если не их, то их прошлое, и, когда он уйдет, они останутся сиротами в настоящем, которое пугало их, в отличие от прошлого, которое, если подходить к нему сентиментально, было куда приятней. О, старый воин держал еще в руках лук и стрелы, думал он о себе с достоинством, но натягивать тетиву стало трудно, да и глаз уже не тот, что прежде.

— И с чего Клей это сказал?

— Мы скоро узнаем. — Бэрден сначала не поверил миссис Блейн, когда она сообщила ему о заявлении Клея. Он попросил ее повторить точный текст еще раз. Затем распорядился вызвать своего сенатского помощника, уехавшего за город на конец недели, не предвещавшей ничего необычного.

— Люси его презирает, вы это, конечно, знаете. — Миллисент задумчиво смотрела на свою чашку, напомнив ему… как ее звали, ту, что гадала на картах? «Все приветствуют Бэрдена Дэя, будущего короля!» Он в конце концов отказался от ее услуг, когда всем, кроме карт, стало ясно, что у него нет шансов стать президентом. Миссис Фоскетт. Запах капусты в комнате. Прием в саду в честь короля и королевы. Жара. — Из-за Элизабет. Вы знакомы с дочерью Люси от Скайлера Уотресса?

Бэрден кивнул, вспомнив белизну кожи, удлиненные темные глаза; быть молодым, как Клей, пользоваться успехом у женщин; все остальное не имеет значения.

— Видите ли, когда Инид еще была жива, но упрятана с глаз долой, он постоянно встречался с Элизабет, но, как только Инид умерла, он ее бросил.

— Совесть замучила, наверное, — так было принято говорить в подобных случаях. Но теперь вряд ли кто-нибудь еще хотя бы притворялся, что его волнует проблема добра и зла. Сегодня люди не знают иного мотива, кроме выгоды, не признают иного критерия, кроме успеха, иного бога, кроме честолюбия. Клей самым великолепным образом соответствовал своему времени.

— Не знаю, что он там чувствовал, но Элизабет была в отчаянии. Она помолвлена теперь, знаете, с юношей из Нью-Йорка. Так что все утряслось, хотя Люси говорит…

Они спокойно беседовали о Клее и Элизабет, о свадьбах и разводах, о старом и новом Вашингтоне. Они говорили даже о Диане и Питере. Миллисент весьма тактично не упоминала о браке. Бэрден сказал, что ему очень нравится Питер. Миллисент находила его заносчивым острословом. Но Бэрден ответил, что это всего лишь дань моде. В наши дни журналисты пренебрежительно отзываются о людях, обладающих реальной властью, как об уродах, шутах и кретинах. Они с радостью продолжили традицию, начатую в свое время Генри Менкеном[93]. Они относятся свысока ко всем без исключения. Только неделю назад Гарольд Гриффитс назвал президента безмозглым человеком, которым манипулирует государственный секретарь — юрист-профан, пользующийся услугами плохого портного. Такие нападки во много раз губительнее, чем громовые межпартийные оскорбления старых времен. К счастью, немногие обозреватели писали столь же помпезно, как Гарольд Гриффитс, или вежливо-беспощадно, как принято было писать в журнале Питера, который, как это ни парадоксально, читали почти исключительно его многочисленные жертвы. Но Бэрден теперь был уже скорее доволен, чем огорчен успехом «Американской мысли», потому что Диана обрела наконец занятие. Ее отношения с Питером оставались для него загадкой. Недавно, когда он сказал, что однажды она, вероятно, захочет устроить свою жизнь, обзавестись детьми, она ответила: «Но, папа, я не люблю детей». Под впечатлением ее откровенности он сам едва не признался, что тоже их не любит. Но, конечно, ее он все-таки любил.

Мистер Кархарт под руку с Клеем появился в пыльной гостиной.

— Посмотри, — сказал Кархарт, — что за юноша прятался у нас в прихожей.

— Я ведь не просто юноша, но и ваш кузен, вы не забыли? — Клей довольно мило напомнил о связывающем их генеалогическом древе, что всегда доставляло удовольствие Кархарту, который ничего так не желал, как заманить Клея в кабинет и показать ему это «древо»; миссис Кархарт называла его, правда, «лесом опасных связей». Дело в том, что каждая знатная или знаменитая личность могла обнаружить среди своих бесчисленных ветвей тысячи воров и убийц, евреев и мусульман, расцветших пышным цветом в дальних ответвлениях династии, которая, если проследить ее достаточно далеко, включит в себя неизбежно весь род человеческий, и мистер Кархарт, свихнувшийся на родословных, превратится ненароком в святого, для которого все люди, без сомнения, окажутся родственниками.

— Не мучай мистера Овербэри, дорогой. Он пришел поговорить с Бэрденом, не с нами.

Клей держался скромно.

— Это ужасно грубо с моей стороны, ворваться к вам без приглашения.

— Наш кузен Клей… или, вернее, мой кузен Клей… всегда желанный гость в этом доме. — Кархарт любовно посматривал на Клея, как будто тот уже повис на одной из веток и уже обведен рамкой наподобие мандалы[94]. Миллисент, умело маневрируя, подвела мужа к двери.

— Дайте знать, когда нам можно будет прийти.

Плечо у Бэрдена болело. Он нашел наконец положение, в котором боль несколько утихла. Клей продолжал стоять под портретом президента и казался необычно внушительным, уверенным в себе, и Бэрден, вспомнив себя таким же молодым, подумал, что бы произошло, если бы они встретились молодыми. Кто кого одолел бы?

— Вы, наверное, слышали, что я сказал на пресс-конференции?

Бэрден кивнул. Пока он предпочитал слушать.

— Кстати, вопрос задал Питер Сэнфорд.

Бэрден снова кивнул; его вдруг позабавила мысль о жестокой схватке между сыном и зятем, полем битвы для которой служил Блэз. Трудно сказать, кто из этих двоих победит. Клей, конечно, уже держит Блэза в руках, но ведь Питер не считает это потерей. Нахмурившись, Клей с задумчивым видом уселся на стул и принялся одной рукой поигрывать с тиковой рукояткой чайника. Он начал пространно объяснять свое заявление, не объяснив ничего.

— Видите ли, я действительно думал, что вы, учитывая ваше здоровье, не захотите баллотироваться, — закончил он.