Демократия (сборник) - Видал Гор

— Что-нибудь не в порядке? — Блэз повернулся к помощнику. — Он отстает?

— На три процента, — сказал Карл. — Но не в этом дело.

— Популярность Бэрдена поднялась на пять процентов. — Клей швырнул листок бумаги на стол Блэза. — Что же случилось? — Он повернулся к Карлу с таким видом, будто тот нес за это ответственность. — Чем это можно объяснить?

— Мы еще не знаем. Быть может, это речь, которую он произнес в понедельник на собрании Исторического общества штата. Она транслировалась по радио. Произвела большое впечатление. У меня есть запись, если вы хотите…

— Одна паршивая речь не могла обеспечить ему такой взлет. Что замышляет старый мошенник? Куда он ездил? С кем говорил?

— Я точно не знаю…

— Но вы обязаны знать точно. Я хочу сказать, что мы должны знать это точно. — Клей редко выходил из себя, разговаривая с подчиненными. В худшем случае он принимал их такими, какие они есть: он по опыту знал, что такое обращение не осложняет отношений с преданными ему людьми.

— На мой взгляд, в его успехе есть что-то сентиментальное, — Карл расправил скомканный листок с результатами опроса. — Он был сенатором еще до того, как большинство из нас появилось на свет, и теперь он ездит по штату и напоминает всем о славных старых денечках.

— Тут дело не в поездках, — пробормотал Клей. Больше половины избирателей не знали, что в тридцатых годах был кризис, а треть не могла узнать ни одного сенатора в лицо. Зато почти все слышали о Клее. Хотя фильм о нем не имел успеха в стране, Блэз позаботился о его демонстрации в штате.

— Только что звонил судья Хьюи, он сообщил, что Бэрден определенно объявит о выдвижении своей кандидатуры не позже субботы. Если он это сделает…

— Я выйду из игры. У вас найдется для меня работа, Блэз?

— Не уверен, что мы будем заинтересованы в вас… после… — Блэз был взбешен; его раздражало нежелание Клея быть с ним откровенным. Но Клей ни с кем не собирался откровенничать. В критический момент он предпочитал действовать самостоятельно.

Позвонили из канцелярии сенатора Дэя. На вопрос Клея, где сейчас сенатор, чей-то неприязненный голос (уж не Долли Перрин?) ответил:

— Сенатора сегодня здесь уже не будет. Он ужинает дома…

— Но где он сейчас? Сию минуту?

— Он у миссис Кархарт, но…

Разве они могли говорить о ком-нибудь другом?

Бэрден прислонил больное плечо к спинке кресла. Чистенький перелом, сказал доктор, осматривая Бэрдена, лежавшего на спине в рентгеновском кабинете госпиталя, куда его доставила «скорая помощь» с места происшествия, когда он упал с сенатской лестницы Капитолия. Он рухнул с верхней ступеньки и пролетел до нижней, и косточка в его плече надломилась с хрустом, который он услышал сквозь плоть. От жгучей боли ему вдруг привиделось, что человек — это растение: разве кости — не ветки?

А кровь — не сок? И что в природе больше напоминает ладонь, чем лист? Успокоившись на этом прекрасном открытии, он потерял сознание у нижней ступеньки лестницы.

Теперь, через пять месяцев после этого чистенького перелома, плечо все еще болело. Но что делать? Раз он вступил в возраст, когда кости стали хрупкими и ломкими, так будет продолжаться до той минуты, пока, прикованный к постели, он не поддастся стремительным приступам пневмонии, которые, наполнив легкие водой, завершат затоплением этот великий цикл, начавшийся с потока утробных вод. Лучше, решил он, приставить дуло к виску и дать волю огню, хотя из двух стихий, огня и воды, он предпочитал более прохладную.

Отношение Миллисент Смит Кархарт к сенатору Джозефу Маккарти было двойственным. С одной стороны, она была убеждена в том, что на всех уровнях американской жизни действуют скрытые коммунисты (чего стоит поведение негров после войны!), и тем не менее:

— Он такой отвратительный человек. Это ужасное лицо, эти челюсти, этот голос!

— Не волнуйтесь, дорогая, долго он не продержится, — попытался утешить ее Бэрден.

— Как не волноваться? Ведь он может еще наломать столько дров! — Она налила чай. Пар на короткое время скрыл ее лицо. Бэрден подумал об оракулах. Что сказал о них Цицерон? Но не смог вспомнить. В последнее время, когда он начинал цитировать по памяти, слова зачастую отказывались идти в нужной последовательности, оставляя его в полном отчаянии оттого, что какая-то дверца в его сознании наполовину закрылась.

— Сенатор Тайдингс прикончит его. Помните, Джо сказал, что он ставит всю свою кампанию в зависимость от того, коммунист ли Оуэн Лэттимор[92]. Что ж, он проиграл — благодаря сенатору Тайдингсу.

— О, я полагаю, Лэттимор все-таки коммунист.

— Нет доказательств, что он коммунист.

— Да, но нет и доказательств, что он не коммунист.

— Теперь вы говорите, как Джо Маккарти.

Миллисент нахмурилась:

— Я знаю, конечно, что он, видимо, повредил многим невинным людям, это ужасно, но, в конце концов, в правительстве действуют коммунисты, и они перекраивают нашу страну, и если он в состоянии выявить их, то, может быть, некоторая доля путаницы оправданна?

— Президент, — Бэрден показал на портрет ее дядюшки, — никогда бы не согласился с вами.

— Я в этом не уверена. Да и времена изменились. Но скажите мне, какой он на самом деле? Я не решаюсь пригласить его к себе в дом.

— Слава богу, я сам едва с ним знаком. — Антипатия Бэрдена к этому демагогу была не только политической, но и физической. Он не переносил даже его вида. Только однажды ему пришлось говорить с ним. Когда какой-то журналист написал, что Бэрден, вероятно, возглавит подкомиссию, которая будет рассматривать выдвинутое Маккарти обвинение, что государственный департамент наводнен коммунистами, сам Маккарти явился к нему в кабинет и, стоя перед бюстом Цицерона, обнял своей тяжелой рукой Бэрдена и заявил с хищной усмешкой, что, хотя они и занимают противоположные политические позиции, оба являются противниками коммунизма. «Во всяком случае, я так думаю», — добавил он бодро, но угрожающе. Он выразил уверенность в том, что факты будут говорить сами за себя, и как бы мимоходом добавил: «Вы давно видели вашего бывшего зятя?»

Бэрден постарался полностью устраниться от работы подкомиссии. И без обвинений в коммунизме у него будет достаточно затруднений на предстоящих выборах. В нормальное время подобные обвинения могли вызвать лишь смех. Но времена давно уже перестали быть нормальными — с тех пор как Советы создали атомную бомбу. Тот факт, что эта технически отсталая страна сумела с очевидной легкостью добиться военного паритета с богоизбранной страной, мог означать только одно: секрет бомбы был выкраден из Лос-Аламоса и передан врагу какими-то высокопоставленными предателями. Именно тогда, совершенно случайно, незаметный сенатор, стремившийся к переизбранию, и обнаружил, что обвинить других в предательстве — наипростейший способ стать героем для большинства, злодеем для некоторых и таким образом привлечь к себе внимание всех.

С начала этого года Бэрден стал получать пугающе огромное количество писем от своих избирателей, которые требовали, чтобы он открыто принял сторону Маккарти в его нападках на государственный департамент. Бэрден отвечал им в патриотическом духе, но уклончиво. В конце концов, несомненно, что Маккарти скоро сам себя угробит, это лишь вопрос времени, и его сумасбродные выступления перед комиссией Тайдингса с очевидностью доказывали это. Сначала сенатор заявил, что в государственном департаменте двести пять коммунистов, затем сказал, что их пятьдесят семь, а в последнюю пятницу — восемьдесят один. И так он продолжал перескакивать с одной цифры на другую, выдвигая настолько дикие обвинения, что их было трудно привести в какую-нибудь систему, и еще труднее — опровергнуть. Если бы не предстоящие первичные выборы, Бэрден, без сомнения, в тот или иной момент выступил бы против этого демагога. Но пока это было немыслимо. После переизбрания у него будет масса возможностей разделаться с этим «разгребателем грязи» — выражение появилось на рубеже XIX–XX веков, и Бэрдену оно очень нравилось.